да чтоб вы понимали, говорю, меня мать назвала Мария-Абелия-Лупула, потому что в день родов шмель бился о стекло и ей сказали, что это символ отваги и преданности
так я шмеликом и пролетала, в матозиньош и обратно, с пирогами да хлебами, а в декабре увидела одну из новых работ, падрон меня сам на стул посадил и велел смотреть
ну, думаю, река заледенелая, люди на коньках катаются, и что такого? пригляделась, а лед – это не лед, а соль, а вместо церквей и магазинов на берегу громоздятся соляные горы и сияют на солнце так, что глазам больно
что же с ним стало, думаю, что за короста белая, шершавая, и кто все это купит?
а вслух говорю: вот это другое дело, вот это картина так картина, назовите ее Portus Cale!
Радин. Среда
На обед Радин купил кусок круто засоленной трески и теперь пытался размочить ее в воде, как посоветовал хозяин рыбной лавки. Рано утром он зашел туда, надеясь найти креветок, но поддался на уговоры хозяина в клеенчатом фартуке и вышел с треской. Был бы здесь тот, второй, мы бы купили креветок, подумал Радин, но второй не появился, хотя рыбник как раз открывал торговлю и водил шипящим шлангом по железным поддонам.
Поднимаясь по лестнице, он услышал радостный голос консьержки:
– Сеньор жилец! Вернитесь! Я проверила ваш билет! Самый первый!
– Неужели мы выиграли? – Он перегнулся через перила и посмотрел на нее с площадки второго этажа.
– Телевизор! – сказала она гордо, указывая пальцем на строчку в газетном столбике. – Я столько лет покупаю билеты и ничего не выигрываю. В прошлом году на ярмарке мне досталась часовня из папье-маше, так ее дождем на окне размыло.
– А где люди получают выигрыш?
Ответа он не расслышал. Как только дверь открылась, в спальне раздался знакомый грохот. Утром он забыл закрыть фрамугу, и сквозняком сорвало карниз. Теперь это забота нового жильца, подумал Радин, забираясь на подоконник и возвращая карниз на место. Он будет жить здесь со сквозняками, мышами, ходящими в стене, и вечным ожиданием горячей воды.
Пока треска плавала в раковине, Радин принялся за работу. Сегодня придется записать то, что я не хотел ни признавать, ни записывать. Я знаю, кого Гарай видел на поляне рядом с хозяином дома. Ночь была безлунная, к тому же он стоял далеко, за живой изгородью, наблюдая, как рассыпанный жемчуг собирали в траве. Поэтому он принял женщину за Доменику, а может, он хотел увидеть там Доменику, потому что не смог ее простить.
Собственно, вся эта история – пьеса о неумении прощать и еще – о зависти. Или нет, это пьеса о мнимом больном, только не назидательный Мольер, а водевиль с переодеваниями. Понти прячется за маской мертвеца, Кристиан – за маской адепта, Гарай – за маской друга, а хозяйка галереи – та вообще обманула целый город!
Будь я настоящим сыщиком, азартным и жаждущим прибавки к жалованью, я устроил бы ловушку на синсина, про которую читал в китайской притче. На дороге оставляли кувшин с вином и деревянные сандалии; напившись, синсины примеряли сандалии на собачьи лапы и падали, громко смеясь, тут на дорогу и выбегали ловцы.
Или – устроить ловушку в духе Талейрана, разбросавшего клочки бумаги по кабинету, чтобы посмотреть, кто их подберет. Кто подберет, тот и есть австрийский агент!
Но я не настоящий сыщик, я не стану устраивать ловушку. Я не знаю, кто напал первым, а кто защищался, кто преступник, а кто просто помог замести следы, я даже не знаю, что было орудием убийства. А главное – я не хочу прерывать полет шмеля, он длится всего минуту и четырнадцать секунд, к тому же это не шмель, а заколдованный царь Гвидон.
И кто я такой, чтобы судить его?
* * *
Спустившись на первый этаж, он взял у Сантос жетон, запустил стиральную машину и отправился в город, надеясь выпить, покуда крутится барабан. Cолнце стояло высоко, на веранде остались только угловые столики, спрятанные в тени. Радин открыл тетрадь, попросил у подавальщика карандаш и написал на новой странице: ночь на 30 декабря. Запишем сухой речитатив, как в опере Генделя, recitativo secco, разъясняющий мотивы и замыслы под одинокий клавесин.
Все произошло довольно быстро. Короткая драка в темноте, австриец падает с лестницы, художник и женщина стоят над его телом и смотрят друг на друга, будто принц и нищий, только что обменявшиеся одеждой. Потом они выходят в сад, тихо переговариваются. Допустим, вдоль берега в ту ночь шла баржа с голубыми пучками света на мачте, похожими на огни святого Эльма, из низких бортов били шумные струи воды.
Вот они подходят к обрыву, речная гладь теряется в белесом тумане. Где-то за изгородью топчется свидетель, принимающий убийцу за убитого. Перед тем как перекинуть тело через парапет, Понти обыскивает карманы мертвеца и находит ключи. Вероятно, его одежда испачкана кровью, поэтому он надевает плащ аспиранта, ночь-то была метельная. Я помню эту ночь: в Лиссабоне тоже мело, все газеты писали о таянии льдов, а наутро красные трамваи раскатились по заснеженному городу словно спелые яблоки.
Итак, убийца берет ключи и отправляется жить Кристианову жизнь. Ему пришлось топать, петь, ставить пластинки и стучать ножом по столешнице, изображая прежнего жильца. Почему он не позвонил Гараю? Потому что Гарай для него просто сарай. Надежный сарай, где он оставил свои работы. Он не сомневается, что все будет в целости, ведь старый приятель предан ему, как садовник, прождавший двадцать лет, был предан Одиссею, своему хозяину.
Зачем Понти оставался в городе две недели? Затем, что хотел отвести кошку от гнезда, будто мать-перепелка. Если бы стало известно, что Доменика видела аспиранта последней, пресса раскинула бы лагерь у ворот виллы «Верде». А кто тогда принес на могилу жемчужину, драгоценный ex-voto? Кто бы ни принес, он считал Понти мертвым, такими вещами не шутят. Так делают в скорби, это дикая, напрасная, горестная надежда, древняя, как лурдские костыли.
Что было дальше? В феврале Гарай привозит в галерею работы Понти и выдает их за свои, надеясь не столько на прибыль, сколько на признание публики. Ему нужно привлечь к себе внимание, заворожить критиков белоснежными полями импасто, а дальше он сам, он покажет себя настоящего! Он еще не знает, что некоторое время спустя именно его попросят подделать серию «Мост Аррабида». Здесь видна задиристая, трагикомическая симметрия, которую бедняга принял за знаменье небес.
Представляю, как он возмутился, когда выставка провалилась, с треском, будто театральный пол под ногами дона Хуана. И поделом: ведь дело не в живописи, а в подписи, то есть – в слепой любви, в том самом списке побед, который в каком-то там акте, не помню, оглашает Лепорелло. Милле а тре! Тысяча и три!
Малу
когда они уехали, я легла в столовой на пол и лежала не помню сколько, потом спустилась в погреб, достала утку, положила ее в мешок, вышла во двор к мусорному баку, поскользнулась на обледенелой дорожке и вспомнила, что я босиком
ледышки хрустели под ногами, индеец их не убирает, но мне все равно, пусть этот дом на куски развалится, пусть крысы сожрут твою утку, маленькая немецкая тварь! потом я поднялась в хозяйкину спальню, надела вечернее платье и жемчуга, все выгребла и встала перед зеркалом, глаз не отвести, только легче мне не стало
