Малу
падрон просил меня гарая найти – он, говорит, аррабиду где-то спрятал, а в галерею дрянь привез, а я слушаю, киваю, а сама думаю, бедный, бедный, у нас в деревне такой случай был: мальчишку из реки полуживого вытащили, так он ни отца, ни мать не узнавал, пока не оклемался
гарая-то я поищу, он мне самой нужен, а на выставке покажем шершавых рыб, они вернее продадутся, про них даже в газете писали: вот они, безупречные лессировки, вот они золотые, зеленые, злые мазки, напоминающие братьев ван эйк, но прячущие в себе современное знание, я слово в слово помню! я вырезки с двенадцатого года подшивала, хотя память у меня такая, что весь францисканский венчик наизусть читаю
слава богу что гарай все спрятал, никто эту известковую пыль не поймет, гора, скажут, родила белую мышь! надо падрона уберечь, коли он разумом ослабел, он ведь меня уберег, когда я над Кристианом выла и хотела себя порешить
звук был такой непривычный, мягкий, будто снег с крыши упал, прошлой зимой у нас снегу было по колено, я нанимала человека крышу чистить, и снег с таким же звуком на веранду падал, поэтому я не сразу испугалась, посмотрела вниз с галереи, а студент лежит лицом вниз, и нога у него вывернута, будто у шарнирной куклы
нет, не так было, сначала я снежный звук услышала, а потом еще два: железный, когда грохнулся обломок перил, и стеклянный, когда аквариум с сомиками разбился
я еще сверху увидела, что волосы у него другого цвета, потемнели в воде, а рядом трепыхаются два сомика corydoras habrosus, я думала, он просто ушибся, там ведь невысоко, сбежала по лестнице, прошла по стеклу босиком, и вода стала красной, так что наша с ним кровь перемешалась
Иван
Мне снилось, что я в ресторане, где-то на Петроградской стороне, на Лизе синее трико, и нас не хотят обслуживать, гарсоны стоят поодаль, шепчутся, обмахиваются картами вин, будто веерами, а мы все ждем, упрямимся, тогда они подходят все сразу, обступают нас и мгновенно раздевают стол, пожирают его, будто термиты – ствол упавшего дерева, на мгновение мы остаемся за пустым столом, но тут приходит самый крепкий гарсон и уносит стол, положив его на голову, как индийский носильщик.
Я устроился неподалеку от северного участка, принадлежащего братству Тринидад, перед входом в склеп росли две давно не стриженные туи, занавески за стеклянными дверями пожелтели, а в известковой вазе был только песок. Похоже, родственники нечасто здесь появлялись.
Оскар Барриош, москательщик, был упокоен в подземной части склепа, так что я спал прямо над ним, в часовне, размерами напоминавшей нашу с Лизой комнату. Из ветоши, которую сторож принес мне в первый вечер, я устроил лежанку, а позднее, когда осмотрелся, приволок доски, чтобы закрыть разбитое окно.
Хуже всего была сырая рыба. Я научился ловить ее под мостом, сидя на парапете, но от склизкой плоти и пресного запаха меня с души воротило. Мендеш косился на меня со своего причала, но близко не подходил, говорить нам все равно не полагалось. Говорить можно только с мертвыми! Иногда я находил на парапете подарок: кусок хлеба в бумаге, перевязанный бечевкой, или крупная соль в фунтике.
Выходить в город было опасно, там трудно избежать разговоров, так что я держался Аграмонте и быстро изучил всех его обитателей: женщин, одетых по моде времен Педро Пятого, воинов в доспехах и глиняных потрескавшихся младенцев. Большинство старожилов умерло от холеры. Потом шли почтенные люди, дожившие до старости, археологи, владельцы мастерских, городские чиновники.
Иногда я приносил свечи, оставленные на могилах, и устраивал нам с москательщиком вечеринку, но сторож этого не любил и тут же прибегал с угрозами. Проходя мимо могилы Понти, которая появилась восьмого сентября, я всегда кивал ангелу, уронившему лицо в ладони. Однажды я увидел там мужика в светлом плаще, он ощупывал ангелу лицо, стоя коленями на гранитной плите. Динамит зарычал на него, но я сказал фу, и он потрусил за мной, у нас было полно работы. Поклонник, наверное, или просто псих, психов тут больше, чем в городе.
На табличке под ангелом была написана дата смерти, но я знал, что Алехандро жив, хотя и не понимал, что случилось. Когда живешь на кладбище, мертвых от живых отличаешь без особого труда. Это новый участок, и подметать там непросто, они выложили дорожки мелким гравием, который набивается в ботинки. Мы с Динамитом спали в обнимку на скамье, где я устроил гнездо из ватных одеял, сторож сказал, что одеяла остались от Баты и он хранил их до его возвращения, а я сказал, что верну, если понадобится.
Динамит был горячим, и я был рад тому, что собачья температура выше человеческой. По утрам я кипятил воду на туристическом примусе, купленном заранее по совету клошара, у меня были две кружки и охотничий нож. Нож я держал в тайнике под скамьей, прикрывая его куском гранитной плитки, и там же держал свой банкролл.
Если меня накрывало, я уходил в рощу за каменной стеной, садился под кленом или буком и тихо выл. Делать это приходилось довольно часто. Но дни шли за днями, азарт придавал мне силы, предвкушение веселило.
Я представлял, как все, что я потерял, возвращается ко мне, выстраиваясь, как разрушенная поленница в фильме, пущенном задом наперед, – бревнышко за бревнышком. Вот я спиной выхожу из казино и быстро пячусь по проспекту в сторону дома, вот желтый конверт наполняется банкнотами и залетает в шляпную коробку, вот моя женщина смеется обратным смехом – ахахах! – и выключает свет в спальне босой ногой.
Радин. Четверг
Он проснулся с позабытой фразой на языке, как будто во сне снова читал De l’intelligence. В свете встречаешь людей четырех разрядов: влюбленных, честолюбивых, наблюдателей и дураков, самые счастливые – дураки. Некоторое время он лежал в постели, глядя в потолок и пытаясь распределить своих новых знакомых по этим полкам. Выходило так, что честолюбцев было пятеро, наблюдатель один, а все влюбленные умерли.
Радин прошлепал в кухню босиком, порылся в коробке с сухими фруктами, достал два абрикоса, твердых, как столешница, и принялся их грызть. Завтра куплю на рынке креветок, пообещал он себе, а к ним вина, красного лука и лимонов. Даром я, что ли, сковородку отчистил? Устрою каталонский обед в честь каталонского доктора.
Как он там говорил на нашей последней встрече? Мужчина стареет не ритмично, а рывками, длинными периодами, долгое время он сознает себя таким, каким был в начале периода, но однажды утром молоточек бьет по проволоке, он смотрит в зеркало и видит новое лицо. Этот город заставил меня закончить один затянувшийся период и начать другой, и я чувствую себя как человек, выбравшийся из горы сырых опилок, где он некоторое время напрасно пытался звать на помощь.
Кофе, купленный вчера на углу, оказался свежим, задиристым, и Радин повеселел. Он решил, что сходит на руа Пепетела и заберет свою дорожную сумку, в сумке остался фонарь с черной литой рукояткой, фонаря было жаль. Он пройдет семь километров вдоль реки и к полудню будет в порту, в полосатом доме, где была написана невидимая «Arrábida» и где он сам охотно пожил бы годик-другой.
