Радин поставил кофейник на огонь и до отказа открутил лебединый кран, вода с шумом полилась в чугунную ванну. Куда, черт подери, подевался тот, второй? В елизаветинскую эпоху колодники сидели в крепости вместе с охранниками, ели и пили за одним столом, даже в карты играли, а потом те же солдаты провожали их на эшафот. Я так привык сидеть в одной камере со вторым, делиться с ним, проигрывать ему, яриться на него, что жду его появления и даже воду включаю с надеждой.
– Я принес вам билет, – сказал Радин, заходя в опустевшую после ланча пекарню. – Похоже, он выиграл телевизор, не знаю, какой марки, но, думаю, вам любой пригодится.
Булочник молча смотрел на него, сложив руки на животе. На прилавке стоял стеклянный шар для чаевых, похожий на аквариум, Радин видел в нем свое отражение вниз головой.
– Повесьте его на стену, чтобы Сантос посмотрела матч с аргентинцами. Корею она может пропустить, а на аргентинцев непременно придет. Двадцать восьмого мая, если я не путаю.
– Но ведь это ваш билет! – Толстяк поставил кофе на прилавок и повертел бумажку в руках. – И потом, разве сеньора Еуфемия любит футбол?
– Не знал, что ее зовут Еуфемия, но точно знаю, что она болеет за «Бенфику» и на днях у нее сломался телевизор. Это подарок, не беспокойтесь. Если рыжий кот, что сидел у вас в витрине, вернется, передайте ему привет.
– Вы ведь уезжать собрались? – Булочник смахнул билет в выдвижную кассу и со звоном ее захлопнул. – Самое время познакомиться. Мое имя Карлуш, в честь короля Карлуша Первого, мученика.
– Мученика?
– Его застрелили, когда он ехал в открытой карете, и старшего сына тоже, а младшего сына королева заслонила букетом! С тех пор в стране порядка не было. Да вы и сами это знаете.
Он велел Радину подождать, повозился на кухне и вышел с туго набитым пакетом из белой бумаги. На боку пакета расплывалось масляное пятно.
– В дороге перекусите, – сказал Карлуш, подавая пакет через прилавок. – В столице таких пирожных не пекут, монахи кладут слишком много корицы, а на желтках экономят. Кофе сделать вам?
– Давайте. А меня Костей зовут. Как греческого короля в изгнании.
Доменика
Мое полное имя Доменика Тереза. Первые пять лет ты звал меня Ника, а потом просто ты. Кристиан сразу стал звать меня Текинья. При первой встрече его волосы показались мне оперным париком, помнишь, у Зигфрида? Теперь я знаю, что эти волосы превратились в золотистые водоросли, они трепещут в воде, привлекая моллинезий. Ты убил его, Алехандро. Не знаю зачем. Ни одна из античных причин не подходит, ни деньги, ни ревность, ни месть, ни старая вражда. Убил и выкинул в реку, как наш индеец выбрасывает спиленные ветки или сухие пальмовые листья.
Теперь я знаю, почему Гарай предлагал мне бежать. Они вас распнут, Доменика, говорил он, вам нужно переждать! А я думала, что он говорит о подделках, хочет сорвать наш аукцион, выгрызть кровавый кусок славы, вознестись за счет знаменитого мертвеца. Наш разговор был похож на оперную арию, где каждый поет свое и почти не слышит другого. Возмущение затопило мой разум, и я возненавидела его.
Вчера у нас был детектив, который каждый раз выглядит как другой человек. Когда он явился в первый раз, вид у него был потерянный, как у погорельца, во второй раз он был суров, недоверчив и хорош собой. Теперь он считает, что я была твоей сообщницей, Алехандро. И он, разумеется, прав. Окажись я рядом с тобой на той поляне, пошла бы куда скажешь и делала бы все, что нужно. Прямо как в тех стихах, что ты читал мне в дюнах двадцать лет назад, хвастался своим английским, взобрался на песчаную кручу и кричал, заглушаемый океанским ветром.
By the Lord, she'll never stand it,' our first mate, Jackson, cried.
'It's the one way or the other, Mr. Jackson!' he replied.
Мне уже не больно, вранье обезболивает не хуже шалфея, а ты наворотил столько вранья, что хватит утешить целую армию обманутых жен. Я живу спокойно, пью индейские травки для бодрости и жду аукциона, который вот-вот сделает меня свободной. Получу деньги и сразу уеду. А двух суетливых куриц – Нику и Текинью – закопаю в саду!
Оставляю тебя с твоими замороженными веревками, парусами, режущими руки, и северо-западным ветром. Вся эта история провалилась в прошлое, туда же, куда провалился двуличный Зигфрид, куда провалился ты, предатель, и куда однажды провалюсь я, притворщица.
Лиза
Мастер ставит «Три апельсина» для антрепризы, а меня на Нинетту не берет. Это он обиделся, что я зимой в Тавиру уехала и пришлось замену делать, но он оттает, сегодня смотрел в мою сторону, когда рассказывал про итальянцев. Гоцци пишет безделушки, сказал он важно, а Гольдони гениален, первый акт «Трактирщицы» оставляет от Гоцци одни трагикомические обломки!
По дороге домой я думала о новых картинах Алехандро, их не назовешь безделушками, но чего-то в них не хватает. Чередование чудесного и обыденного, о котором твердит наш мастер, в них есть, но они кажутся мне ловко переделанными из чего-то другого, в школе я так серьги себе сделала – из отцовских серебряных запонок.
Еще я думала о том, во что превратилось мое тело. Оно стало покорным и розовым, как свежая вырезка на прилавке. Я ложусь с Дроссельмайером в стеклянном парике и делаю все, что он хочет, allegro ma non troppo, animato assai, еще немного – и я превращусь в восхищенную жену-натурщицу. В просто голос.
Да ты просто голос и ничего больше, сказал он, проводя рукой по моей спине, когда мы в первый раз оказались в постели. Вернее, это была не постель, а пахнущий средством от моли красный ковер, свернутый в рулон и стоявший в углу в охотничьем флигеле. Раньше, когда в Тавиру приезжали именитые гости, ковер разворачивали на парадной лестнице, но с тех пор прошло много лет, отель облупился, а флигель, построенный на окраине парка, превратился в чулан для сломанной мебели.
Мы пришли во флигель за аккордеоном, который я надеялась использовать во время уроков, помощник буфетчика Зиди согласился играть на милонгах, если мы приведем в порядок инструмент, он же сообщил нам, где его искать. Зиди мне с первого дня понравился, он был похож на монаха-пивовара с картинки: гладко выбритые щеки и круглый живот, перекатывающийся под сутаной.
Мы перевернули горы плетеных стульев и сырого тряпья, а потом Алехандро посадил меня на подоконник и стал целовать, я сначала терпела, а потом оттолкнула его так сильно, что он попятился, зацепился за свернутый ковер и упал вместе с ним – откуда ему знать, какие сильные у танцовщицы руки. Он лежал на полу, вернее, на ковре, и смеялся, глядя на меня снизу вверх, такой темный, нескладный, будто поломанный стул, потом он перестал смеяться, протянул ко мне руку и пошевелил пальцами.
Радин. Четверг
Вернувшись, Радин вспомнил, что три дня не ел горячего, нашел бульонные кубики и поставил кастрюлю на плиту. Потом он открыл алжирский гроссбух и проставил число и день недели. Поверить не могу, что извел уже столько страниц, думал он, затачивая карандаш перочинным ножом. Однажды Стравинского задержали на таможне, приняв рисунки Пикассо за наброски итальянских фортификаций. Текст в гроссбухе тоже выглядел как полевые укрепления, тут окопы, тут засеки, но он был настоящим, и Радин был этому рад.
