– Не думаю. – Радин придвинул ширму и устроился на кушетке. – Честно говоря, наши встречи ничего не изменили. Я по-прежнему не слышу музыки и мучаюсь, если надо сделать выбор. Я по-прежнему чувствую вмешательство посторонней личности. И оно меня бесит.
– Речь идет не о личностях, – скучно сказал доктор, – а о состояниях, твердом и газообразном. Одно состояние склонно к логическим ходам, другое, острое и нервное, склонно к интуитивным прозрениям.
– Вас послушать, я провожу день за днем в безразличии, потом является дерзкий парень, все приходит в движение, а потом он исчезает, заставляя меня рыдать, как бобра на обочине.
– Кого? – оживился доктор. – Бобра?
– Вы же сами назвали меня бобром, да еще седым. А вы не знали, что бобер, оставшийся без жилища, плачет настоящими слезами?
– Ну, вы скорее крокодил, если уж обращаться к животному миру. – Доктор включил точилку, ее жужжание подействовало на Радина успокаивающе. – Потому что вы плачете не из жалости и не от горя. Это психосоматика. Одним словом, пустые слезы.
– Значит, не бобер, – хмыкнул Радин, поглядывая на патронташ, лежавший на стуле.
Латунный блеск патронов напомнил ему дверные ручки, которые он видел зимой на блошином рынке в Альфаме. Едва удержался, чтобы не купить, вовремя вспомнил, что дома у него нет и в ближайшее время не будет.
– Бобер вы или крокодил, вы не потеряли свое жилище, поверьте. Просто в нем беспорядок, и многие вещи перепутались. Удивительно, что вообще не все, если посмотреть вашу историю болезни.
– Откуда у вас моя история болезни? – Радин даже охрип от возмущения. – Вы говорили с доктором Прошперу?
– Коллега передал мне материалы, в этом нет ничего дурного. Они считают, что это побочный эффект препаратов. А я думаю, что это обычная дихотомия: ахуры борются с дэвами, но по сути они – одно целое и появились в мире одновременно.
– Вы мне еще про семя Заратуштры расскажите. Детский сад какой-то.
– А плакать на пустом месте среди бела дня не детский сад? И нечего тут фыркать. Вы растянули свои нервы, как крышу палатки, перегруженную снегом, и палатка вот-вот свалится вам на голову. Снег надо почистить и вообще – надо работать!
– А если я не могу? – с досадой сказал Радин. – Клавиатура вызывает у меня отвращение. Мыслей нет, сюжета нет, божественной воли нет. К тому же дома у меня восьмой круг дантовского ада, сплошь лицемеры и зачинщики раздора.
– Тогда зачем вам понадобилась моя тетрадь? – весело спросил каталонец, выключив точилку. – Купите карандаш, начинайте работать и быстро согреетесь. Клац-клац!
– За тетрадь прошу прощения, не удержался. – Радин сел и спустил ноги на пол. – Пойду я, пожалуй. Спасибо вам за ваши труды.
– Погодите! – Каталонец встал и пошел в коридор, где на полу лежали его охотничьи котомки, Радин пошел за ним и почему-то вспомнил слово ягдташ, которое ни разу в жизни не произносил. Доктор наклонился и стал потрошить сумку, вынимая вещи и швыряя их на пол, в конце концов он разогнулся и протянул Радину что-то маленькое, рыжевато-серое, со связанными лапами. Радин вздрогнул и попятился.
– Берите, берите, хороший кролик. Не бобер какой-нибудь и не мартовский заяц. Отдадите жене, пусть приготовит вам с красным вином. Не забудьте розмарин, сушеный тмин и горчицу.
Иван
– Да нет ее, уехала! – Женщина в клеенчатом переднике вышла на порог квартиры, загораживая вход. – Чего звоните? Оставьте записку, если так приспичило.
– Погодите, сеньора! – Я взял ее за рукав. В этой стране подобный жест уместен, если дело и вправду важное. – Мне надо знать хотя бы день ее отъезда. И когда она вернется. Буду очень благодарен.
– Кажется, вчера. – Она отняла руку и сунула ее в карман передника. – С дорожной сумкой ушла. А про возвращение не знаю, хорошо бы поскорей, за свет в подъезде у нее с осени не плачено!
Я попрощался с соседкой, поднялся на чердак и некоторое время стоял перед нашей дверью. Я знал, что запасные ключи на крыше за трубой, всегда там были. Ключи здесь тяжелые, железные, а замки со времен безумной королевы не меняли.
Куда же она уехала? У них в январе всегда репетиции до поздней ночи. В прошлом году Лиза всю зиму пропадала в школе и так похудела, что я стал давать ей с собой бутерброды в коробке, будто школьнице. Может быть, ее жизнь изменилась, пока я отрабатывал свои гексаграммы?
Все это время я думал о Лизе, как думают о греческом щите из семи коровьих шкур со слоем бронзы или как думают о крепости, в которую можно вернуться через сто лет и знать, что мост для тебя опустится. При мысли, что в квартире могут оказаться чужие рубашки или бритва, я почувствовал желание повернуться и уйти.
Утром я купил в киоске конверт, положил в него вдвое больше, чем украл, и теперь он жег мне карман, будто адский уголек. Взять и уйти, а деньги потратить на аренду дома в Лунхейме. Я закрыл глаза и представил продымленное норвежское небо над головой, летящие в лицо семена крестовника, горечь сосновых иголок, полоску воды за песчаными отмелями. Но нет, нельзя, рано еще.
Вчера я открыл банку для червей и поделил выигрыш надвое: себе и Лизе. Из своей части рассчитался с долгами, отнес обещанное сторожу, заплатил ветеринару за уколы, остальное ушло на мотоцикл. На улице меня ждал красный «Fireblad», сто шестьдесят лошадей, а квикшифтер с проводкой и датчиком парень отдал мне даром, раз уж я платил наличными. В Лизиной половине было намного больше, чем я украл, так что я взял оттуда пару сотен на первое время.
Зайду, чтобы переобуться, подумал я, или хотя бы обувь просушить. Ботинки на мне были старые, на кладбище они совсем истрепались. Мендеш их прибрал на мосту, а потом вернул, не подошли. Ботинки вообще вещь значительная. Вспомнить хотя бы хелскуры, висевшие на липе по дороге в Валгаллу, они предназначались для путников, проявивших милосердие при жизни. А я вот ни к кому не проявлял милосердия, разве что к старому псу по кличке Голубой Динамит.
Отыскав на крыше ключи, я вошел в квартиру, показавшуюся мне крошечной и темной. Потом я нашел свои старые сапоги, переобулся, встал на колени и заглянул под кровать. Шляпная коробка стояла у самой стены, пришлось снять матрас с деревянных поддонов, принесенных когда-то со склада. Кажется, сто лет прошло с тех пор, как я играл в кости с грузчиками, время на кладбище идет медленнее, чем в мире живых.
Время, которое я тратил на игру, казалось то неподвижным, как на островах Блаженных, то сжатым, то растянутым, то идущим по кругу. Куски времени сладостно крошились: золотой, серебряный, бронзовый, героический и, наконец, железный, когда календарь в телефоне сообщил мне, что завтра последний день в казино.
Оставив деньги на дне коробки, я задвинул ее к стене, затащил матрас на подставку и поправил постель. Потом я нашел на столе листок бумаги и собрался было писать записку, но, перевернув листок, увидел, что это рисунок угольным карандашом. На рисунке Лиза убегала от быка и выглядела как женщина в «Минотавромахии»: толстая, белая, груди торчат вперед, будто кабачки, ноги разрисованы каким-то шаманским узором.
