Бык бежал за ней на двух ногах, лицо его было человеческим, и, присмотревшись, я узнал это лицо. Поглядев на рисунок некоторое время, я положил его на стол, вышел и закрыл дверь на ключ.
Радин. Суббота
Желтый городской автобус открыл двери, Радин помог женщине в мужском плаще забраться на площадку, порылся в карманах и нашел монеты на билет.
– Я не успел вам кое-что важное рассказать, не собрался с духом, но я позвоню!
Он предпочел бы уехать с ней вместе, хотя понимал, что Доменика права. Теперь они подельники или, как писали в старину, совиновники, надо быть осторожнее.
События этой ночи строились ливонской свиньей и надвигались на него из мокрого можжевелового сада в Матозиньоше. Они с Доменикой провели там около часа, двигаясь слаженно, произнося только отрывистые замечания. Сначала завернули тело в чехол от спального мешка, потом обнаружили два больших пакета, острый нож и скотч, которые Радин оставил здесь в прошлый раз.
В Доменике оказалось столько остервенелой мужицкой силы, что он еле поспевал за ней. Мучения начались, когда они миновали палисадник, открыли калитку и стали спускаться к причалу, сначала мешок цеплялся за корни деревьев, а потом тяжело и сыто зашуршал по гальке – у Радина сразу заложило уши, как от самолетного свиста.
Звук, который он услышал, когда тело упало в воду, оказался не таким, как он себе представлял, думая о зимней ночи на вилле «Верде». Все звуки оказались обычными: шорох мокрой травы под брезентом, приглушенные голоса, а этот был другой. Река приняла человека так тихо, будто он выпал из рук жизни и сразу лег на зеленое илистое дно.
Потом они положили в кожаную сумку Понти два кирпича и бросили ее следом. Вещей в сумке было немного, на самом верху лежала белая рубашка, еще не распакованная. Укладывая кирпичи, Радин наткнулся на свою тетрадь и сунул ее за спину, за ремень, будто пистолет. Он уже знал, что не будет заканчивать этот роман, а голубая тетрадь поселится в столе вместе с черновиками и квитанциями из прачечной.
Некоторое время они стояли на обрыве, заросшем молодыми каштанами, слушая, как шумит несущаяся к океану река, и Доменика опиралась на его плечо. Потом она вынула из сумки толстую замшевую колбаску, набитую жемчугом, и сказала, что это все, что у нее осталось: ожерелье и браслет. Она принесла это Гараю, чтобы он потерпел хотя бы до конца лета, а там она отделается от виллы и уедет куда подальше.
– Я не хотела его смерти, – сказала она, – мне нужно было заставить его замолчать. Только на один вечер. Смирить его ярость. А потом мы договорились бы. Понимаете?
Лунная тень расчертила ее лицо, и оно казалось тяжелым и прочным, будто личина римского всадника с вырезами для глаз, носа и рта.
Не дождавшись ответа, Доменика сунула замшевый сверток обратно и пошла по размытой дождем тропинке, придерживая руками подол прорезиненного плаща.
– Пойдемте дворами, – сказал Радин, догоняя блестящий плащ. – Минут за двадцать выйдем к таможне, а там вдоль причалов по прямой до остановки.
Они и вправду вышли на шоссе довольно быстро, если не считать нескольких минут блуждания в портовом лабиринте, между синими и желтыми контейнерами, и теперь женщина была в безопасности, по дороге домой.
Я провел здесь три недели, думал он, стоя с дорожной сумкой на обочине и тревожно вглядываясь в пустое шоссе, как будто ловил попутку в аэропорт. Всего три недели, театральные, жалкие, обворожительные, похожие на представление для меня одного.
Я ездил на бега, рыскал по бильярдным, одалживал котов и допрашивал балерин. И что же? Час тому назад я обмотал скотчем покойника, сунул его в мешок, а теперь жду автобуса и не испытываю ничего, кроме усталости и желания принять горячий душ.
Как сказал тогда попутчик в темном купе? «Смерть именно так и выглядит: сизая рябь на речной воде, погреба с портвейном – в ней нет ничего бесчеловечного».
Малу
тех, кто ведьмой проклят, всегда узнаешь по лицу цвета неспелых фруктов! вот такое лицо у падрона было, когда мы в квартире у танцовщицы встретились
как же, думаю, он на люди покажется, красота его сильно себя уронила, слабый стал, как монастырское тесто, а вслух говорю: и как ваша гордость все это стерпит?
а знаешь ли ты, как была сорвана парижская выставка моне? спросил падрон, тут я, понятное дело, села и особое лицо сделала, а он мне рассказал, пока пирожки с паштетом жевал, что моне нарисовал много водяных садов, а однажды взял нож и растерзал все холсты и что он, падрон, во многом с моне согласен и тоже хочет, чтобы его похоронили в бакене, чтобы на волнах качаться
вы мне зубы-то не заговаривайте! сказала я, развешивая чистые рубашки у русской в пыльном шкафу, уже вижу, что терзать ничего не станете, скажите прямо, что смирились, поразмыслили, решили хоть что-то заработать, раз уж шедевров ваших днем с огнем не сыскать – вот это правильный подход, рачительный, в хорошем южном доме и дерьмо зря не пропадает!
тут он посмотрел на меня недовольно: а ты, шмелик, не только жужжишь, но и кусаешься! однако дело в другом, тебе не понять
да знаю я, в чем дело, варгас что-то вынюхала, и падрон переживает, что узнает русская, а русскую потерять он боится пуще смерти, хотя там и смотреть не на что: ноги чаячьи, а глаза все будто к вискам завалиться норовят
зато падрону для работы аппетит и для задору увлечение! я ее подстерегла однажды во дворе и спрашиваю: у тебя с хозяином серьезно или так, ради денег? ублажи его хотя бы разок, а то – видишь кулак? не пожалею твоей лисьей мордочки
Доменика
Домой я приехала, когда солнце уже взошло, от вокзала пришлось идти вдоль реки пешком, а потом взбираться по деревянной лестнице. Одежда пахла болотом, как речная рыба, купленная на причале. Я шла, считая ступеньки, и думала о том дне, когда ты поставил свой стакан на траву и сошел по этой лестнице. Красный свитер – я еще удивилась тогда, зачем ты взял его из груды старья, предназначенной для Армии спасения.
Подойдя к воротам поселка, я наткнулась на продавца каштанов, стоявшего возле ограды со своей допотопной печкой, сторож не пустил его внутрь, и он терпеливо ждал, когда проснутся обитатели домов и их прислуга.
Я протянула старику монету, и он свернул мне кулек из желтой бумаги, похожей на страницу телефонного справочника. Каштаны были горячие, сизые от золы, я шла домой, ела каштаны и думала о том, что ни разу не видела поселка на рассвете.
Ясное дело, русский подозревал меня, вернее, не подозревал, а обвинял. Потом он стал подозревать другого человека, которого поначалу не принял в расчет. Имя этого человека он не назвал, но я и без него догадалась. Вот куда всю осень девались сыры из кладовой, вино и шоколад, я только заказывать успевала и грешила на индейца, хотя он не пьет ничего, кроме воды.
Открыв дверь, я сразу пошла на кухню, но там было пусто, на столе стоял вчерашний пирог, прикрытый полотенцем. Мария-Лупула! сказала я громко, но никто не отозвался. Я прошла в столовую, раздвинула шторы и поглядела в сад, индейца там не было, а он обычно начинает в семь утра. Сбежали? Я поднялась наверх, обошла пустые комнаты, раскаляясь все больше, но тут снизу, из города, донеслись знакомые жестяные звуки: на колокольне Клеригуш пробило восемь. Я взглянула на стенные часы и увидела, что в календарном окошке стоит карточка с красным эмалевым солнцем. Вот оно что, сегодня суббота, они до полудня не работают.
