Бегом спустившись в цокольный этаж, я распахнула служанкину дверь, вошла и рывком сдернула с нее одеяло.
– Вставай и убирайся из моего дома. Ты уволена.
Мария-Лупула продолжала лежать не шевелясь, совершенно голая. Волосы почти закрывали ей лицо, но я чувствовала ее взгляд.
– Ты знала? И молчала четыре месяца?
– Да, – сказала она тихо, с какой-то странной радостью. – Я знала.
– Ах ты корова деревенская.
– Сами вы корова. – Она вскочила с кровати, и я сделала несколько шагов назад. – Хозяин был там счастлив. Он работал! А здесь что – запрется в студии и пьет, а вам и дела нет. Чуть не загубили в нем божий огонь!
Я старалась не смотреть на ее тело, но оно, казалось, занимало полкомнаты: смуглые груди качались перед моим лицом, смуглые руки сцепились на голом животе, босые ноги крепко стояли на полу.
– Кто из вас убил Кристиана?
Служанка молчала, глядя на меня косыми сливовыми глазами. Я подошла к шкафу, открыла и стала выбрасывать ее вещи на пол. Жалкие кофточки, джинсы, какие-то кружевные платки. Покончив с этим, я зашла в ванную и смахнула ее щетки и пузырьки в мусорное ведро. Потом я сняла со шкафа чемодан, сунула туда все барахло, примяла ногой и захлопнула крышку.
– Если бы не я, падрон бы там помер с голоду, – сказала она за моей спиной. – А он поправился, веселый ходил, семь больших картин нарисовал, красивых, как небесный свод.
– Каких еще картин? Что ты врешь?
Она стояла передо мной, задрав подбородок и опустив руки по швам, будто упрямый солдатик. Какое тело скрывалось под униформой, думала я, глядя на ее живот, сияющий, как морская раковина. Неудивительно, что ты пожалел ее, муж мой. Ты бы не отправил такое тело в тюрьму, в железную клетку в Сарагосе.
– Белоснежных, вот каких, – сказал она наконец. – Завтра он всем покажет, что может еще лучше прежнего. И перуанке, и журналистам, и прихлебалам этим, всем покажет. Завтра публика настоящего падрона увидит, в полной силе.
Она подошла к своему окну, похожему на иллюминатор в каюте третьего класса, открыла защелку и выглянула наружу.
– Эх, поморозит глицинию. Что же это за май такой? В Брагансе, говорят, снег выпал, так в ихней церкви стропила рухнули.
Радин. Суббота
Он ничего не расскажет Лизе. Пусть она думает, что Понти уехал, не запачкавшись золотым и зеленым, и от дверей показал всем указательный палец и мизинец, поднятые одновременно. Радин вышел из автобуса раньше времени, ему хотелось посидеть у пруда в парке Карегал и посмотреть на краснолистный клен. Парк оказался закрытым, Радин достал сигареты и устроился на скамейке у ворот, дожидаясь семи часов и размышляя о бутылке портвейна, лежавшей возле кресла.
На теле не было крови, лицо Понти казалось чистым, ни следов удушья, ни отметины от удара, ни единой царапины. Кольеретка на бутылке была белой, кто-то написал на ней простым карандашом: «Nemo me impune lacessit!» Странная надпись для подарка. Я уже видел эту бутылку на руа Пепетела. И, судя по толстому слою пыли, она стояла там довольно давно. Никто не уязвит меня безнаказанно.
Что это мне напоминает, думал Радин, оглядываясь в поисках урны, может быть, девиз футбольного клуба? Со стороны площади донесся удар колокола, потом еще шесть, но парковый сторож не появился, так что Радин решил не ждать и побрел домой.
Каково было Понти возвращаться в город, где его запросто могли извалять в дегте и перьях? Он, наверное, глаз не сомкнул все четыре часа, что поезд тащился на север. И вот на станции Ориенте в купе вваливается русский, и не клерк в куцем пиджачке, не ухарь-купец, а свой человек: писатель, циничное чудовище. Если бы он не ввалился, его стоило бы придумать. Сильное воображение создает событие!
Голод принялся терзать его, когда до дома оставалось минут двадцать, пришлось купить в киоске пакет с горячими, густо напудренными булками. Радио пересыпало легкую босса-нову, кажется, Жильберто, и курчавый продавец пританцовывал, доставая товар из бочки, под которой тлели синие угли.
Добравшись до моста, Радин вытащил булку из пакета, откусил половину, и рот его заполнился кремом. Разве минуту назад я не услышал босса-нову? Нет, показалось.
Солнце стояло в сизой дымке, бетонная арка Аррабиды казалась невесомой, будто зороастрийский мост, отделяющий мир живых от мира мертвых. Боги посмеялись над Понти, но они посмеялись и надо мной, подумал Радин, доставая вторую булку, от сладости у него ломило зубы, но голод все не унимался.
По мосту Чинвад вчера отправился тот, о ком я так много думал в эти дни, кого я считал то мертвым, то живым, то попутчиком в поезде, то хозяином дома на холме, то убийцей, то жертвой, я всегда опаздывал, пытаясь его догнать, и наконец догнал.
Там, на обрыве, когда мы закончили, я смотрел на лицо Доменики, белое, запечатанное сургучом красного рта, и думал, что завтра лейтенант придет на закрытие выставки, чтобы устроить свой маленький торжествующий спектакль. И арестует ее.
Есть такой метод проверки бритвенных лезвий, называется черный бархат: лезвия складывают стопкой, и если в них есть изъян, то он виден как яркая белая точка. Я сам показал Тьягу эту точку и теперь выхожу стукачом и предателем сотрапезников.
Завтра аукцион, сказала Доменика, когда мы сидели на бревне, глядя, как солнце высвечивает крыши Гайи, завтра я должна прийти в галерею, чтобы подделки приобрели достоверность. А потом я уеду из города, с меня довольно.
Надо было сразу ее предупредить. Рассказать об охоте на Гарая, в которой она станет раскрашенной деревянной уткой, о том, что я донес на нее в приступе тревожности, в трусливом ожесточении, пытаясь не то удивить, не то охмурить лейтенанта, которому нет до меня никакого дела, о том, что я случайный, слабодушный, оторопелый человек, попавший в чужую историю, будто песчинка между штифтами замка.
Я должен был сказать, что я напортачил. Но я промолчал.
Лиза
Когда в апреле мы вернулись в город, вся Рибейра была засыпана гвоздиками, прямо как в спектакле Пины Бауш. Военный парад медленно двигался по проспекту под барабанную дробь, а над толпой висело облако красно-бело-зеленого конфетти. Новая соседка сказала, что зимой приходил парень, франтоватый, веселый, muito sofisticado, стучался ко всем и спрашивал, куда я подевалась. Я схватила ее за руку, но она все косилась на Понти и твердила, что лица не разглядела.
Если это был Иван, то русский сказал правду – Иван жив, играет и выигрывает, хотя несколько дней спустя русский заявил, что это неправда, что его ввели в заблуждение. Почему я упорно зову его русским? Мне не нравится его имя. Не звать же его парень, который много врет.
У нас в школе есть индианка, ее имя совершенно непроизносимо и означает: барсук, пробегающий через холм. Этот барсук уже выбрался из кордебалета, потому что ходит за мастером хвостом, сопит и урчит. А мне теперь даже виллису не дадут, потому что все решили, что я выгорела.
