«Октавия становится капризной», – написал мне Билл. Ее поведение внезапно изменилось. Обычно она любила отдыхать в верхнем углу своего аквариума; теперь же сидела на дне или у стекла, обращенного к публике, где был яркий свет. Она всегда была очень ярким осьминогом, и чаще всего ее кожа была красного цвета. Теперь она стала намного бледнее. Но главное, она, по словам Билла, «стала меньше интересоваться общением с людьми».
– Все это, – сказал он мне, – признаки старения.
Возможно, ее жизнь близилась к концу.
Я приехала, чтобы увидеть ее, и она подплыла ко мне. Но ее хватка была слабой. Наше общение закончилось через 15 минут. Душа у меня была не на месте. Скоро мне предстояло ехать в Намибию, потому что я писала книгу о гепардах. Будет ли Октавия жива, когда я вернусь?
Она дождалась моего возвращения, но ее жизнь и наши с ней отношения совершенно изменились.
Теперь ее кожа стала гладкой, как стенки мыльного пузыря. Ее морда, воронка и жаберные отверстия были обращены к стене. Всеми присосками она крепко держалась за стенки своего аквариума и за каменную стену логова – и только одно длинное щупальце безжизненно свисало вниз, как струна. Большое тело Октавии приобрело розовый цвет с бордовыми прожилками, и только перепонка между щупальцами была серой.
Пока меня не было, Октавия отложила яйца – около 100 000. Жемчужно-белые, размером с рисовые зерна, они висели длинными цепочками. Каждое яйцо имело маленький черный хвостик, и Октавия, используя свои ловкие щупальца, сплетала их вместе, как косичку лука, а затем приклеивала к потолку или стене своего каменного логова. Поскольку Октавия не спаривалась, ее яйца не были оплодотворены. Но она не могла знать, что из них никто никогда не вылупится. Теперь яйца были единственным, что интересовало ее. В дикой природе матери-осьминоги ведут себя точно так же.
Они никогда не покидают свои яйца, даже чтобы поесть. На воле это означает, что до конца своих дней они голодают. Но мы-то могли хотя бы пытаться покормить Октавию. Взяв тушку рыбы длинными щипцами, Уилсон предложил ее нашему другу, сидящему в своем логове. Октавия вытянула щупальце, чтобы взять угощение. Потом, словно она что-то вспомнила, за первым щупальцем последовало второе, а затем третье – чтобы обвить мою руку. Но она почти сразу отпустила меня
– Люди ее больше не интересуют, – сказал мне Уилсон.
Она стерегла свои яйца и никого не хотела видеть.
– Пусть делает свое дело, – добавил он, закрывая крышку резервуара.
В те дни мне оставалось только наблюдать за Октавией. Я приезжала пораньше, до открытия Аквариума, и проходила в зону для зрителей.
До появления посетителей в Аквариуме темно, таинственно и уютно. Наблюдение за Октавией было сродни медитации. Я освобождала свой разум от всех других мыслей, очищая пространство, чтобы впустить туда ее. Чтобы подготовиться к встрече, мне нужна была тишина. Я давала своим глазам привыкнуть к темноте и настраивала мозг на то, чтобы по максимуму воспринимать увиденное.
Тело Октавии было то коричневатым, испещренным белыми пятнами, то розовым. Ее кожа могла быть колючей или гладкой, глаза – медно-красными или серебристыми. Она могла держаться присосками за потолок своего логова или за стенки. Одно оставалось неизменным: она не переставала заботиться о своих яйцах. Однажды утром я застала ее висящей под потолком, прикрепившейся к нему присосками одного щупальца. Другое было под мантией – той частью осьминога, которая выглядит как голова, но на самом деле является туловищем. Кожа перепонок свисала вниз, как драпировка. И вдруг, после 25 минут полной неподвижности, два других ее щупальца начали энергично перетряхивать цепочки яиц. В этот момент Октавия была похожа на домохозяйку, пылесосящую занавески.
В другой раз она прополаскивала их мягкими движениями, словно взбивая подушку. А иногда использовала свою воронку, чтобы промыть их водой, словно из шланга. Через жаберные щели она набирала воду, отчего ее мантия расширялась, как цветущая розовая орхидея-туфелька, а затем выпускала мощную струю.
Бывало, что Октавия тонкими кончиками щупалец поглаживала яйца с истинно материнской нежностью. И даже когда она была неподвижна, Октавия продолжала заботиться о них. Большую часть времени яиц не было видно, потому что она закрывала их своим телом, защищая от кого бы то ни было. Хотя в ее аквариуме не было хищников, она постоянно оберегала своих нерожденных детей.
Как бы я хотела, чтобы ее яйца оказались оплодотворенными и чтобы из них вылупилось потомство! Тогда ее кончина, которая должна была наступить очень скоро, была бы, как смерть паучихи Шарлотты, оправдана появлением на свет многих новых жизней. Но заключалась ли в ее яйцах новая жизнь или нет, материнская преданность Октавии была поистине прекрасна. В том, как она ласкала их, ухаживала за ними и защищала от любой опасности, я видела проявление самой древней и самоотверженной любви.
Тысячи миллиардов матерей – от желеобразных предков Октавии до моей собственной матери – научили своих потомков любить и знать, что любовь – это высшее и лучшее, что может быть в жизни. Только любовь важна, и это и есть жизнь, даже если в яйцах Октавии ее не было. Молли. Кристофер. Тэсс… Все они уже ушли из жизни, но от этого я не перестала любить их. Я знала, что и Октавии скоро не станет. Но любовь никогда не умирает, и ничто не умаляет ее. До сих пор мое сердце исполнено благодарности к Октавии за то, с каким усердием и любовью ухаживала она за своим нерожденным потомством. Ведь я смогла принять неизбежность ее смерти, осознавая, что она умирает, любя – так, как может любить только самка осьминога в конце своей короткой необыкновенной жизни.
В те дни, чтобы не пасть духом окончательно, я посмотрела видео, на котором было заснято, как появляются на свет из яиц гигантские тихоокеанские осьминожки. Мать, которая охраняла эти яйца и ухаживала за ними целых полгода, с помощью своей воронки выдула малышей, крошечные копии ее самой, из норы в открытый океан, где им предстояло стать частью планктона, пока они не вырастут настолько, чтобы поселиться на дне. Последние силы матери-осьминога ушли на то, чтобы поднять новорожденных в море. Через несколько дней дайверы, которые снимали этот фильм, нашли ее на том же месте мертвой.
Однако прошло уже полгода с тех пор, как Октавия отложила яйца, а она была жива. Прошло семь месяцев. Восемь. Некоторые яйца, несмотря на все ее заботу, усохли и упали на дно. Но она все равно не оставляла их. Прошло девять месяцев. Потом десять. Это казалось каким-то чудом, однако Октавия все еще держалась.
Однажды, придя к ней, я увидела, что один глаз у нее вздулся. Дело было не в инфекции: просто ее ткани, как и ее разлагающиеся яйца, начали распадаться. Чтобы ей было комфортнее, Билл решил переселить Октавию из большого аквариума с его ярким освещением, шумной публикой и потенциально опасными для нее острыми камнями. Но захочет ли она оставить яйца?
