Без весла он не мог ни вернуться обратно к берегу, ни поправить курс. Но течение явно несло его на Боререй. Он становился всё меньше и меньше – всё уменьшающаяся и уменьшающаяся фигура на фоне массивного зелёного острова, вращающаяся, вращающаяся, вращающаяся…
* * *
Джон растёрли разномастными шерстяными шапками. Желающих нашлось немало, как только покрывало-шотландка было снято с неё и появились неоспоримые доказательства, что Джон и впрямь девчонка. Но она совсем не облегчала им задачу, извиваясь и завывая в истерике от облегчения, вспоминая пережитый страх, боязнь утонуть и вероятность того, что Кейн выловит её из воды и затащит обратно на плот.
– Это я придумала! Я обдурила его! Я обдурила этого поганца! – вызывающе взвизгнула она, как только снова обрела дар речи. – Сказала, что выйду за него только после того, как мы переправимся на Боререй! Только так от него можно было избавиться, раз уж он прознал!
Так что коварная искусительница Джон убедила пастора переправиться на Боререй – в одиночку он, вероятно, никогда не решился бы на это – пообещав отдаться ему в жёны. Потом в самый последний момент она спрыгнула с плота, оставляя Кейна в одиночестве, к которому он так стремился. Ледяные объятья океана были ничем по сравнению с ужасом при мысли заполучить в мужья Коула Кейна. К тому времени как Джон закончила рассказывать, она завоевала восхищение каждого из слушавших её пареньков. Её достижение вполне тянуло на титул Короля Олуши и, несомненно, придало ей среди мальчишек такой статус, на который она никогда не смела и надеяться. Чего она не осознавала, так это того, что их восхищение имело мало общего с её героическим поступком, её хитрой уловкой. Скорее оно было связано с увиденными украдкой запретными местечками, с прикосновением к ледяной груди во время растирания шапками. Джон поглядела на свою наготу, и ей пришло в голову, что ей больше никогда не придётся виновато прятать свой секрет.
– Трутницу ты у него хотя бы забрала? – вот и всё, что спросил у Джон мистер Фаррисс. Мужского ребёнок пола или женского, значения не имело; без огня в разгар зимы они все замёрзнут насмерть.
– Он вечно держал её при себе, – призналась она. – Не вышло у меня. – Последовал многоголосый стон.
* * *
Оставшийся в Средней Хижине Донал Дон был совсем опустошён. До сих пор он представлял, как его плот несёт – если уж не его самого – Фаррисса и пару мальчишек на Боререй; как они выбираются на берег под взглядами овец, чьей шерсти они надерут и согреются, как устраиваются на ночлег в пастушьей лачуге – в той, которая под землёй – когда придут зимние бури… Они смогут увидеть дымок, поднимающийся от домиков на Хирте… и отправить им в ответ свой сигнал: что команда птицеловов на Стаке ещё жива и терпеливо ожидает спасения.
Лаклан, Хранитель Огня, поднялся и осторожно поправил две свечи-качурки, мерцающие на уступах пещеры, словно иконы на церковной стене. Вместо того, чтобы присоединиться к погоне в Бухту Плота, он взобрался к Верхней Хижине – несмотря на ожоги, несмотря на усталость – и спас два ещё горящих огрызка фонариков-качурок, и бережно снёс их вниз, чтобы осветить то место, которое он считал Домом.
В последующие дни Лаклан даже начал разговаривать со свечами-птицами, как иные разговаривают со святыми на витражах – благодарил их, желал им доброй ночи, когда время от времени одна из птиц прогорала до лапок, и он зажигал от неё следующую, и следующую, и следующую…
Если они потухнут, как зажечь их заново? Что будет, когда в последнем клейте не останется птиц?.. Этим вопросом Лаклан никогда не задавался, ибо какая тогда будет нужда в Хранителе Огня?
* * *
Коул Кейн пережил переправу. Они поняли это, когда до них донёсся запах жареной ягнятины, а над Боререем поднялся столб дыма от дёрна. Может, Кейн и был на необитаемом острове в полном одиночестве; может, его мечты об обладании последней и единственной женщиной на земле и рассыпались прахом; но он ел жареную ягнятину перед костром, под рубашкой у него была шерсть, а с его острова открывался вид на дом.
– По крайней мере, это сигнал, – несколько раз за день говорил Донал Дон, баюкая мучающую его руку и раскачиваясь вперёд-назад. – На Хирте увидят его и поймут, что мы ещё живы.
– Если там ещё есть кому видеть, – пробормотал Фаррисс. И мальчишки зашипели на него сквозь зубы, переполненные негодованием. Кейн, по крайней мере, предлагал им Рай, ангелов, Судный день. Дон, по крайней мере, предлагал им семью и надежду. Единственное же объяснение Фаррисса крылось в трагедии, в том, что их позабыли, и в том, что бог отвернулся от них и покинул навсегда.
Слова и молчание
Чтобы обсудить сложившуюся ситуацию, в Средней Хижине собрался Парламент.
На Хирте Парламент старейшин собирался каждое утро, кроме воскресений: мужчины острова усаживались на скамейки на Улице, прислоняясь спинами к стенам домиков. На головах у них были тэм-о-шентеры – шерстяные береты. Люди Хирты трудились на Владыку, жившего на далёком Гаррисе, и добросовестно выплачивали налоги – яйцами, птицами, перьями и маслом – наместнику Владыки. Но повседневную жизнь острова регулировал и организовывал Парламент: определял задачи на день. Под обстрелом птиц и под взглядами стоящих на порогах женщин, перебиваемый малышнёй и собаками, а время от времени и забредшими не туда овцами, Парламент оценивал погоду и выносил взвешенные решения, основываясь на цвете неба, направлении ветра, новорождённых ягнятах, полноте клейтов и, самое главное, любых замеченных знамениях – хороших ли, плохих.
Здесь, на Стаке Воина, знамения казались даже важнее, чем они были на Хирте.
Поскольку Коул Кейн больше не мог контролировать распорядок дня, птицеловы сочли правильным возродить Парламент. Старшим мальчишкам тоже дали право высказаться. Никакие овцы, младенцы, собаки или пони не прерывали заседаний. Поначалу Джон пытались исключить, на основании того, что она женщина, но она с таким раскладом мириться не собиралась.
Первым принятым ими решением было отправить Мурдо и Куиллиама в Верхнюю Хижину – забрать всё пригодное для использования, что оставил Кейн. Корзины для яиц, например, и светильники-качурок. Ещё им велели высматривать знамения. Теперь все должны были высматривать знамения.
* * *
Мешок с перьями Кейн забрал с собой на Боререй, но посреди пещеры на полу, среди костей съеденных гуг, оставался лежать нижний матрас, который Коул соорудил себе из дюжины плетёных корзин для яиц – искусная работа оказалась так смята под его весом, что превратилась в бесполезную кучу соломы. На мгновение Куиллиама настолько поразило такое расточительство, что он остолбенел.
Помимо этого пол усеивало множество белых листков бумаги. Мурдо принялся собирать их.
