– У меня раньше никогда не было башмаков, – со священным трепетом сказал Найлл. – Спасибо, Лаклан! Спасибо!
Донал Дон тем временем сидел и левой рукой пришивал к нескольким парам рваных, распускающихся носков олушью кожу. Занимал себя.
Фаррисс свои ботинки отдал Мурдо, сказав, что они ему больше не понадобятся.
– Хранитель Музыки, – сказал Мурдо тонким голосом. – Знаешь ту песню, «Немало богатств мне оставил отец…»?
И Калум запел своим новым, низким мужским голосом:
– Немало богатств мне оставил отец:
От удочки старой без лески конец,
Два башмака да в них полста дырок,
Малиновый цвет и запах от сыра…
Джон, сидящая рядом с Мурдо, негромко пискнула от удивления, почувствовав, что за талию её обхватила чья-то рука. Она поглядела на эту блуждающую руку, ощупывающую пальцами её рёбра. Потом яростно уставилась на Мурдо. Рука исчезла быстрее, чем появилась.
Джон поднялась и пересела на другой конец пещеры, рядом с Кеннетом.
– Свой посвист лихой, для младенчика ложку
Да яркого лунного света немножко…
Мимо летящую стаю гусей,
Звон колокольный да звук новостей,
Бурёнок невидимых целое стадо,
Что феи разводят в прекрасных нарядах…
Джон как Хранительница Игл пыталась сделать из рыбьих костей иголки, но хрупкие кости то и дело ломались.
– Можно я буду Хранительницей чего-то ещё? – спросила она, с отвращением отбрасывая их в сторону.
– Можешь вот это хранить, – сказал Кеннет и сунул её руку себе между ног, и Джон тут же нашла острой рыбьей кости прекрасное применение. Воткнув иглу в Кеннета, она пересела поближе к певцу.
– Глаза, чтоб моргать, и рот, чтобы лгать,
И крылышка два, что не могут летать.
Немало богатств мне оставил отец,
Пойдёшь, дорогая, со мной под венец? – допел Калум, поворачиваясь и адресуя последнюю строчку Джон. Та покраснела от смущения и громко застонала.
Мурдо тем временем насобирал маленьких розовых крабовых панцирей, усеивающих пещеру, и начал выкладывать их вокруг себя. Постепенно все взгляды обратились на него.
Обычно перед сном мистер Фаррисс выдавал мальчишкам масло глупыша, брызгая ржаво-красную жидкость каждому в рот прямо из олушьего желудка. Это было универсальное средство от болей в конечностях, кашля, зубной боли, растяжений и тошноты. Чем-то из этого один или несколько мальчишек да страдали. Однако чем страдали они все, после нескольких месяцев на Стаке, так это запорами, и всемогущее масло глупыша было единственным их лекарством. Никто не отказывался его принимать – вязкую, зловонную жидкость цвета старой крови. Но сегодня Мурдо подал его в одиннадцати крабовых панцирях, с почтением поставив по одному перед каждым человеком в пещере. Потом он поднял свой панцирь, держа его обеими руками.
– Да будут наши друзья благословлены семикратно, а верёвка крепка в трудную минуту!
Услышав знакомую здравицу, все резко вдохнули. Они сотню раз говорили это на Хирте, в своих домах: перед воскресными обедами, на свадьбах и крещениях, на похоронах, на лошадиных бегах и когда резали овец, в Новый Год, на Пасху и в День Всех Святых. Как это они ни разу не подумали сказать это на Стаке Воина?
– Да будут наши друзья благословлены семикратно, а верёвка крепка в трудную минуту! – нестройным хором произнесли они, и слова налетели друг на друга, сталкиваясь, так же неуклюже, как теснящиеся в крохотной пещере одиннадцать мужчин и мальчишек.
В последующие дни этот новый ритуал сделался такой неотъемлемой частью их жизни, что они наловчились произносить его как один. «Да будут наши друзья благословлены семикратно, а верёвка крепка в трудную минуту!»
Когда все птицы улетели и масло глупышей иссякло, они стали использовать вместо него дождевую воду.
Помимо этого, они пожимали друг другу руки перед сном. В конце концов, в Средней Хижине угнездился Холод-Ворона. Он проклёвывал дырки в коже на их лицах, крал тепло их носов, и кончиков пальцев, и ушей, так что они их не чувствовали. Он прыгал по пещере, пока они спали, хватал их когтями за горло, ища тепла. А крылатые свечки, горевшие на каменных уступах и прогоравшие до самых лапок, были слишком малы, чтобы отпугнуть его. Велики были шансы, что Холод-Ворона украдёт как-то ночью жизнь-другую, пока они спят.
Призраки
Куиллу снилось, что Мурдина захотела взобраться на вершину Конахайра. Но и Конахайр, и Ойсевал окутали плащи белых облаков, и стоило им двоим начать карабкаться в этой липкой белизне, как они немедленно потерялись. Куилл звал и звал её, но отвечали ему лишь чайки.
«Осторожнее, a chiall mo chridhe! Ты не можешь летать!» – крикнул он и в панике принялся ощипывать клубящийся туман, как овечью шерсть. Проснувшись, он обнаружил, что выщипал проплешину в шапке, на которой спал.
Также он обнаружил, что Мурдо зажимает ему рот ладонью.
– Ты её кликал, – прошипел он.
Липкий холод из его сна никуда не делся, несмотря на пробуждение. Стак Воина был укутан плотным морским туманом, и любое высунувшееся наружу лицо немедленно покрывалось водяными капельками. Младшие решили, что Стак поднимается (прямо как кирк Святого Килды) в облака, клялись, что чувствуют движение, и цеплялись за стены, боясь, что Стак тряхнёт, и их выбросит через устье пещеры в пустоту. Не очухавшийся от сна, Куилл никак не мог сообразить, как погода из его сновидения могла просочиться из его головы и заполнить всю Атлантику.
Фаррисс и Дон сидели, прижимая шапки ко ртам: во взвеси пробирающего до костей морского тумана скрывается хворь; она может поразить человека воспалением лёгких и смертельным кашлем. О том, чтобы выходить наружу, и речи не шло.
Пещера погрузилась в жутковатую тишину, туман приглушал все звуки: словно само Время остановилось. Лишь две свечки-качурки, прогорающие с головы до лапок, знаменовали течение дня. Примерно около полудня одна из них потухла – пламя попросту погасло из-за влажности воздуха.
Казалось, что наружный мир стонет, но на самом деле это был звук внезапно поднявшегося ветра. Температура упала так низко, что в пещеру беспрепятственно вплыл клок тумана. Он раскрутился, подобно рулону ткани, и превратился в столп холода, а потом приобрёл форму, во всех отношениях напоминающую человека – растрёпанные белые волосы, дыры на месте глазниц, длинное одеяние до пола. От туманного фантома отделялись частицы, как отделяется от скелета гниющая плоть. Его дыхание погасило вторую свечу.
