* * *
Никто кроме Куилла не остался посмотреть, как море заберёт Дейви. Было очень холодно. Долгое время казалось, что волны не соблазнились мальчиком – лишь одолжили ему саван из оранжевой пены. Потом поднялась седьмая – или семнадцатая? – волна, на голову выше остальных, и взмыла высоко над утёсом, чихая ледяными брызгами. Она обшаривала и обшаривала тело Дейви, как мародёр на поле брани, и, не найдя ничего ценного, сбросила его на прибрежные скалы.
Куилл сел, прислонившись спиной к утёсу. Ему казалось, что он слишком часто подводил Дейви. Раз его мать не могла просидеть рядом с сыном два дня и две ночи, тогда Куилл сделает это за неё – град ли, снег ли, морские ли чудища или бушующее море. Пускай каждая девятая волна подносит ему отчаяние: он наелся его сполна. Пускай друзья шепчут за спиной:
«…если бы Куилл не потащил его на вершину…»
Пускай пируют качурками, которых собрали они с Дейви, и ничего не оставят на завтра. На Хирте они следили за тем, чтобы расходовать припасы экономно, чтобы хватило на зимние месяцы или непредвиденные трудности. Но здесь и сейчас – съедим всё до последней птицы. Последнее масло давно прогорело, море сделалось слишком бурным для рыбалки. Так зачем откладывать неизбежное? Скоро им всем дорога туда, куда ушёл Дейви. Старшие просто решили не говорить это младшим.
Он просидел там всю ночь, и холод вспарывал швы его тела, как вода в трещинах превращается в лёд и крушит камень. Холод влез ему в голову. Ввинтился в грудь. Вгрызся в ладони. Но холод не смог ни одолеть его, ни отправить с хныканьем в Хижину. На помощь Куиллу пришла лихорадка: она отогнала ледяной ветер волнами идущего изнутри жара.
Он не мог дотянуться до тела Дейви на прибрежных скалах, и море, казалось, тоже не могло. Наконец Ночь облачила море в траурно-чёрные одеяния и скрыла Дейви из виду.
Забрезжил неяркий рассвет, нереальный, как сон. Тело пропало. Какой-нибудь прилив, или мерроу, или кто-то из сине-зелёного люда, или белый корабль наконец подкрались поближе и приняли дар. Теперь Дейви словно никогда и не существовало. Неровный свет пошлёпал Куилла по щекам, и поскольку от голода в глазах у него уже помутилось, ему показалось, что белое пятно на том месте, где до этого лежало тело, было не более чем обманом зрения. Или он принимал желаемое за действительное.
«Смотри, Куиллиам! Смотри!» – сказала Мурдина откуда-то с периферии его снов.
Говорят, белая птица-душа парит над телом человека достойного. На Хирте соседи скребут по коньку на крыше дома умирающего человека и кричат утешающе: «Тут птица-душа, Агнес! Душа твоего муженька упокоится с миром!» Куилл видел, что они обманывают, из доброты. Или видят то, во что хотят верить. Себя Куилл обманывать не собирался. Птицы улетели со Стака, и Куилл больше не верил в знамения.
«Смотри, Куиллиам. Смотри!»
Мурдина тоже не терпела ни знамений, ни знаков. Она говорила, что люди, с Божьей помощью, – сами творцы своей удачи. Но теперь она говорила ему…
«Смотри на птицу, друг!» Это было бессмысленно. Он не хотел смотреть: голова у него раскалывалась, а кровь пульсировала от жара.
Фаррисс назвал её ведьмой. И был прав, не так ли? Куилл вызвал её – вызвал в тёмный и лихой час, не так ли? Она наполнила его желаниями, которых он никогда в жизни не исполнит. Околдовала его.
«Нет! Ты не смотришь! Смотри, Куилл!»
Когда душа отлетает от тела, птица-душа исчезает – или так говорится в бабкиных сказках. Куилл сфокусировал взгляд на мельтешении крыльев и лишь утвердился во лжи. Он отказывался верить, что птица прилетела забрать душу Дейви в Рай. Это была обычная птица: она не пропадёт как по волшебству. К тому же она даже не была белой. Она была чёрно-белой. Просто чтобы доказать, что он не сошёл с ума, он запретил себе моргать.
«Смотри, Куилл! Смотри, что там!» На Куилл поклялся противостоять любым новым искусам морской ведьмы в его голове.
И, конечно, птица подтвердила, что он прав. Она никуда не делась. Она покружила над ним, причитая, едва не задевая огромными лапами его лицо, а потом улетела прочь и слилась с нависающей сверху скалой.
Что? Что она сделала?
Куилл вскочил на ноги, поскользнулся на оранжевой слизи и, упав на четвереньки, заторопился – уполз – с причала и начал взбираться по скале вверх, уже запыхавшись от натуги. Холод-Ворона, должно быть, сидел у него на груди, пока он спал, и выщипывал тепло меж его рёбер, потому что, да, дышать получалось с натугой.
Вечно лезешь и лезешь! Когда он в последний раз ходил по ровной земле? Когда в последний раз ходил по дёрну или песку, или копал землю, или срывался бежать, или сидел верхом на пони? Нет, только лезешь и лезешь вертикально вверх, как муха по стене дома. Он поклялся, что если когда-нибудь вернётся домой, больше никогда не уйдёт с горизонтальной плоскости.
Средняя Хижина была усеяна остатками съеденных качурок. В одну продели фитиль и зажгли, чтобы лучше видеть, но она прогорела, потому что Хранитель Огня уснул после незапланированной трапезы. Все уснули. Куилл заорал так громко, как только мог.
– Знамение! Я видел знамение – но это не было – знамение, в смысле – это была не птица-душа… – Он схватился за рёбра, которые болели так, что не вдохнуть, и почувствовал ладонями, как они сжимаются и раздуваются, словно гармонь. – …потому что она не пропала, и она была вот так близко… вот так, Богом клянусь! – она была настоящая!
Птицеловы сонно уставились на него. Он хотел присесть на мягкий Трон Хранителя, но на нём раскинулся вниз лицом Калум – всё ещё спящий.
– Кайры! – прохрипел Куилл. – Кайры возвращаются!
И отметины на стене, и Донов запас лапок тупиков говорили о том, что до февраля ещё несколько недель. Последние птицы съедены, последнее масло прогорело, море слишком бурное… всё гласило о том, что птицеловам на Стаке пришла пора голодать.
Но у птиц календарь вернее. Осенью, племя за племенем, они улетают в море. Племя за племенем, они возвращаются весной. И кайры всегда прилетают первыми, прокрадываются на берег в предрассветных сумерках, выбираются на сушу, как потерпевшие кораблекрушение. По зову природы кайры вернулись на Стак выводить птенцов!
Весенняя лихорадка
Кайра – простая птица. Она одевается в чёрно-белое. И мысли у неё чёрно-белые. Глядя на белое, она видит – кто знает, что она видит? – колонию товарок-кайр; насест, с которым можно слиться? Она ищет белое.
Птицеловы взяли Трон Хранителя, вытряхнули из него перья – им нужен был только мешок – и принялись выбеливать его стольким птичьим помётом, сколько только смогли найти.
