Я люблю тебя, красотка,
Прямо я тебе скажу.
(Да объемлет мя чесотка,
Коль в словах найдешь ты лжу!),
— процитировал я, страстно закатывая глаза и протягивая к «Глори» руки. Изверг покосился на меня с явным осуждением.
— Нет, я тебя вперед не пущу, — задумчиво произнесла Элейн. — Потому как, «если что», то эта голова больше не выдержит. По ней и так, судя по всему, били чересчур часто…
Парень с гномом откровенно заржали.
Нет, точно, уйду!
Но смех смехом, а пора была приводить Ки Дотта в чувство. Тем более что вездесущий Евсейка, судя по всему, времени зря не терял и к терему стали подтягиваться первые — самые смелые — зрители.
Я вздохнул, решительно взялся за металлическое витое кольцо, заменяющее дверную ручку, потянул.
Заперто. На засов. А дверь, между нами говоря, совсем новая, из резного дуба. В такую стучать — только зря кулаки сбивать. Вот разве что ногой…
— Эй, сэр Шон! Открывайте! Это я, Сэд… в смысле — сэр Сэдрик!
Даже пташки и цветочки
Жить не могут без любви!
Я ж — тем более. И строчки
Пышут у меня в крови! —
восторженно откликнулся из окна невидимый Ки Дотт. М-да-а, тяжелый случай…
— Знаю я, что у тебя в крови пышет, алкоголик! — фыркнула магесса. Судя по всему, ей очень хотелось применить какой-нибудь фирменный фокус, но как? Как говорится, что позволено Элейн, то не позволено Глорианне, будь она хоть дважды Теодорой и трижды — Нахаль-Церберской.
Без тебя я чахну, право,
Словно фикус без воды.
О любовь! Сколь ты лукава!
Ты сестра самой беды! —
не унимался «Илья-богатырь». —
Образ твой мне в грезах снится,
Я худею день за днем.
За тобой, моя синица,
Полечу я журавлем!
— И желательно из окна! — буркнула Элейн. — Сэд, ты долго стоять будешь? Ломай дверь, а то публика ждет.
Публика и впрямь с каждым мигом множилась, как грехи Фила Красного Носа. На крышах и в окнах ближайших домов, на колокольне местного храма Троицы, на ветвях деревьев в яблоневом саду по соседству…
Я опять вздохнул и расчехлил висящий у седла топор. Но даже его гулкие удары были не в силах заглушить самозабвенно декламирующего лохолесца:
Роза мира! Я страдаю
Без тебя: люблю, но все же,
Что с тобою — я не знаю,
Кто с тобой — не знаю тож.
Ах! Неужто позабыла
Ты несчастного меня?!
Ах! Неужто разлюбила?!
Плачу я, судьбу кляня…
Так отбрось свое жеманство
И сомнения отбрось!
В чувстве главно постоянство:
Будем вместе, хоть и врозь!
— Будем, будем! — прорычал я, остервенело вгрызаясь топором в трещащую дверь. — Еще с пяток ударов, и будем! И тогда возьму я, писака паршивый, твое перо…
Напиши же мне хоть строчку
(Не прошу ведь мадригал!),
Чтоб хотя бы одну ночку
Я в подушку не рыдал.
— …Щас, разбежался! Возьму — и знаешь куда засуну!
А засим — прощай, родная.
Остаюсь, тебя любя.
(Нет на свете лучше края,
Чем тот край, где ждут тебя!)
Последние слова стиха совпали с моим финальным ударом. Противник пал. В духе лучших батальных полотен я переступил через его искалеченные останки и отбросил изрядно затупившийся топор. А то ведь и вправду приложу сгоряча…
— Одного не пущу! — тут же подхватила меня под локоть Элейн. — Ты же его прибьешь!
— Нет, — обнадежил я. — Разве что искалечу…
— Именно это я и имею в виду. — Ласково улыбаясь, магесса наступила мне на ногу и прошептала: — Мне нужна пара минут с ним наедине. И чтобы они не видели.
«Они» — это, разумеется, Бон и Римбольд.
С ребятами особых проблем не возникло. Гном и сам не шибко рвался под кулаки хмельного Ки Дотта, а парня я самым серьезным тоном попросил стоять тут и держать аркан наготове — вдруг наш приятель, вняв предложению Элейн, и впрямь надумает сигануть в окошко… Бон тут же купился и стал деловито разматывать веревку, а мы с магессой рука об руку вошли в терем.
— О, женщины! О, злая судьба! О, как я несчастен!
Элейн явно поскромничала: чтобы привести Ки Дотта в чувство, ей хватило нескольких секунд. Правда, легкую головную боль и сухость во рту она ему все же оставила, но — исключительно в воспитательных целях. Так что уже полчаса спустя бледный и осунувшийся сэр Шон, то и дело прикладываясь к изрядного размера кружке с огуречным рассолом, излагал нам свою печальную повесть.
Само собой, наш бедолага влюбился с первого взгляда. У ему подобных иначе не бывает. Лишь только узрел княжну, вышивающую шелками победу славного предка, князя Ольгерда, над коварными ромеянами с последующим прибитием черепа любимого коня к вратам поверженного Попандополиса, — и готово дело. Да вот беда — утонченная Амельфа, до момента совершеннолетия воспитывавшаяся все в том же просвещенном Попандополисе, да еще и в славящемся строгостью нравов пансионе Томной Варвары, к этим ухаживаниям отнеслась весьма прохладно.
— «Не видала я, что ли, богатырей? — говорит она мне, — всхлипывая, рассказывал сэр Шон. — Вам бы только друг друга в чистом поле калечить, а потом у папы на пиру хвастаться, мед пить, да столы-лавки ломать! А мне не богатырь, мне витязь нужен».
— А в чем разница?
— О, разница колоссальна! Это как… как ландскнехт и рыцарь.
— Но неужели вы не пытались ее переубедить?
— Я не пытался?! — оскорбленно вскинул голову лохолесец, но тут же со стоном схватился за виски. — Да что я только не делал! Самому куртуазному кавалеру в истории, сэру Мебойну Дивная Ступня, окажись он рядом, не в чем было бы меня упрекнуть! И цветы, и стихи, и даже сервента под окном.
— Сервента? — заинтересовался Бон. — Это которую ближе к рассвету исполняют?
— Сразу видно куртуазного вельможу, — обрадовался Ки Дотт. — Именно перед рассветом, чтобы последний аккорд совпал с первым лучом солнца.
— Неужели вы, ко всем своим прочим достоинствам, еще и играете на музыкальных инструментах? — улыбнулась Элейн. Сэр Шон слегка погрустнел:
— Увы, леди Глорианна. Как я уже имел честь вам сообщить, на это мое желание ифрита не хватило.
