Она покачала головой и подняла шелка.
Шить?
Не шить?
Разбудить девку и прогуляться? До забору и, может, даже за ворота? К пруду, который тихо зарастал тиной, отчего становилось вовсе уж тоскливо, ибо подобен он был её собственной жизни.
Остаться?
Или наведаться в гости? К дорогому родичу, который на Мудрославу поглядывал с раздражением, не понимая, что с нею делать-то.
И домой бы её отправить, да неможно. Как же… жена брата, пусть и не состоявшаяся.
Она почти заплакала, но вовремя остановилась. Встала. И скрип лавки, которая медленно рассыхалась, как и все-то в этом домишке, разбудил девку. Та вскочила, заполошенно взметнула руками, опрокидывая корзинку с рукоделием.
Подарок брата.
Золотые нити.
Серебряные. Бусины драгоценные. Бусины продать можно, если тишком. Но страшно. Вдруг да узнают? И брат оскорбится, и слух пойдет, что совсем она, Мудрослава, оскудела. Вот и приходится золотом шить да пустою кашей давиться.
– Гулять, – сказала Мудрослава решительно, ибо сидеть в доме совсем невмочно сделалось.
– Гулять, – потянула девка, не скрывая недовольства. – Так куда, матушка? Парит вона, и солнце печется. Личико-то напечеть. И шею еще. Взопреете.
Идти девице никуда не хотелось. И Мудрослава почти поддалась на уговоры, но все одно упрямо мотнула головой.
– Идем.
И не дожидаясь ответа, раздраженная ноющим этим голосом, вышла в сени. Оттуда и на улицу. Солнце и вправду пекло нещадно. Сразу сделалось душно, жарко и появилось желание вернуться. Но Мудрослава, подхватив юбки, решительным шагом двинулась к воротам.
– Доброго дня, матушка, – поприветствовал её Игнатка.
И склонился.
И шапку с головы снял, да все одно не виделось в его фигуре должного почтения. И какое почтение? Все-то знают, что никому-то она, Мудрослава, не нужна, даже собственному брату, коль сослал её в этакое захолустье. А стало быть, и считаться с нею нужды нет.
Она стиснула зубы.
Игнатка поспешно отворил калиточку малую, пропуская Мудрославу, и та сделала было шаг, да только мало что сбитой с ног не оказалась. В юбки врезался вихрастый мальчонка.
– Едуть! – запыхавшись, крикнул он. – Едуть!
– Стой, оглашенный! – Игнатка споро схватил мальчонку за ворот рубахи и тряхнул, этак, легонечко, почти что любя. – Хто едя?
– Дык… – мальчонка вытер нос рукавом. – Послы едуть!
– Чьи, – Мудрослава вдруг ощутила немалую дрожь в руках, но сумела совладать с собой.
Послы.
За ней?
Брат… вспомнил? Или нет, не так. Он никогда-то не забывал. Просто нужды в ней, в Мудрославе, не было. А теперь вот появилась?
– Так… виросские! – мальчонка висел тихонечко, не делая попыток вырваться, разве что глядел этак с удивлением. – Вашия, матушка…
– Послы, – Мудрослава вытянула шею, но дорога, ведшая к поместью, была пуста.
– Так это… они же ж трактом… спервашечки к князю, значится, а я скореньки и напрямки. Упредить. Как мамка велела.
– Молодец, – Мудрослава протянула бусину, которую крутила в пальцах. Сама и не заметила, как прихватила её с собой. Что за камень? Нефрит? Фируза? Не важно. – Возьми.
Брат гонцов награждает перстнями да шапками, иным и шубы достаются, когда новость уж больно хороша. А у нее только и есть, что эти бусины рукодельные.
Но мальчишка схватил и спешно за щеку сунул.
– Благодарствуй…
Дальше Мудрослава не слышала. Она развернулась и спешно, пожалуй, даже чересчур уж спешно, изо всех сил стараясь не срываться на бег.
Послы…
Что-то произошло. Определенно. И… и может, конечно, статься, что послы эти не к ней прибыли, что брату понадобился князь, однако сердце вскачь неслось.
– Скорей! – велела Мудрослава сонной девке. – Воду несите.
– Дык, нагреть не поспеем, – пытаясь совладать с зевком, возразила та.
– Холодную несите. Платье чистое… то, которое красное.
– Матушка! – взмолилась девка. – Оно же ж в сундуках. И невместно вам красное.
Ну да, она же вдова. Честная. Да только из вдовьих нарядов у ней это, нынешнее платье, и…
– Второе доставай. И почисти хорошенько, – решилась Мудрослава. – То, которое из адамаску. Да неси шкатулку.
Украшения-то остались, пусть бы и не раз намекала нынешняя княгиня, что ни к чему честной вдове ни бусы яхонтовые, ни жемчуга, ни венец. Что, когда б нашлась Мудрослава подарить это, глядишь, и житье её переменилось бы к лучшему.
Она бы, может, и подарила. Но… гордость мешала.
И обида.
И зависть, что уж тут.
Ныне же, примеряя венчик, украшенный крупным жемчугам да синими каменьями, Мудрослава улыбнулась. Впервые, пожалуй, за прошлый год. К ней или нет, но встретит она послов честь по чести.
Первым во двор вошел Древояр. А постарел-то за прошлый год, осунулся. Болен, что ли? Не понять. Лицо темное, морщинами глубокими изрезано. Но глаза все еще яркие. Борода лопатою. Платье богато. Сам ступает неспешно, на посох опираясь. И на вершине его горит силой алатырь-камень.
Знак особого доверия.
Власти.
За ним уж и прочие держатся. Тихомир Жуковский, который и впрямь на жука похож, усача древесного. И в черное обрядился, что в панцирь. Медоуст Звягин, напротив, в золоте, сверкает, что самовар начищенный, да по сторонам головою вертит. Он молод и удивительно, что этакого, молодого, взяли.
А на лице-то читается удивление.
Не ожидал подобного?
Князя вот нет. Не поехал? Или не велели ехать?
– Доброго дня, матушка, – Древояр поклонился, как должно. И Мудрослава ответила поклоном же. Помнилось, что долго он с братом спорил, выступал против свадьбы её. Только брат – еще тот упрямец.
Но старику она рада.
– И вам доброго, – сама же поднесла ему водицы ледяной колодезной. – Долог был путь ваш?
– Долог, – согласился Древояр, чашу из рук принявши. И осушил в один глоток, отер капли с усов. – Однако боги смилостивились, матушка. И вот мы тут.
– Рада видеть вас.
И выходит, не позабыла она за год о вежливости, о той, иной жизни, в которой приходилось встречать, что послов, что иных гостей.
– А уж я-то как рад, – это Древояр произнес тихо. – Видеть вас, матушка, в добром-то здравии.
И вправду рад.
Это Мудрослава почувствовала. А еще некое смутное беспокойство, тревогу даже. За кого? За нее? Что такого может с нею произойти? Из того, что еще не случилось?
