Наверное, в этих словах что-то есть, если кобылица успокаивается.
И вздыхает так, почти покорно.
И голову склоняет.
– Отпускайте, – голос отца доносится откуда-то издалека. И хочется обернуться, но нельзя. Песня не должна смолкнуть, пусть язык и тяжел, из-за трав тех, что горечью сводят горло, но нельзя. Если Теттенике замолчит, то лошадь очнется.
И сбросит.
Страшно.
Первый шаг. И она сжимает ногами лошадиные бока. Покрывало скользкое, а поводья ненадежны. И Теттенике лежит, уткнувшись лицом в гриву. Та пахнет хлебом и медом, и еще степью. Она чувствует спиной напряженные взгляды.
Отец.
Братья.
– У тебя все получится, – улыбается Танрак. – Ты умница.
Да? Или нет?
Лошадь ступает. Теперь её ведет песня и еще воля Матери Степей. Кому, как не ей знать, кто достоин высокой чести? Не думать. Петь. Закрыть глаза… они выстроились кругом, те, кто пожелал взять себе в жены дочь кагана.
Первый Ухто-батыр.
Он силен.
Он так силен, что даже поборол старшего из братьев. И еще степного льва, ожерелье из клыков которого носит на шее. Его кожу цвета меди украшают шрамы.
У него три жены, но он достаточно богат, чтобы поставить шелковый шатер для четвертой.
Он смотрит строго и Теттенике едва не сбивается.
Но нет, лошадь проходит мимо.
Арга, сын старейшины Арга, один из многих, ибо род Арга велик. Арга-младший молод, но уже заслужил славу доброго охотника. Лук в его руках поет, а стрелы летят без промаха. Еще он красив. И многие девы были бы рады протянуть ему руку. Но лошадь идет дальше.
А в сердце пусто.
Они мелькают, лица, которых так много, и кто-то протягивает руку, пытаясь приманить лошадь, кто-то шепчет, кто-то улыбается… но та идет.
И идет.
И почти доходит до конца круга.
А сердце сжимает страх. Что будет, если… лучше не думать. Не сбиваться. И Теттенике цепляется за слова, уже не глядя на людей, цепляется за поводья, за белое покрывало.
Вот.
Почти уже… неужели… здесь ведь собрались лучшие из лучших. Неужели нет среди них достойного… или есть? Или дело в том, что это она, Теттенике, не достойна? Мать Степей заботится обо всех своих детях…
Двое остались.
И оба незнакомы. Но… если поставили их в самый конец, стало быть… она не успевает додумать, потому как вдруг совсем рядом раздается хлопок. Звук резкий и громкий, и песня обрывается, а кобылица, словно разом очнувшись, встает на дыбы. И если в первое мгновенье у Теттенике получается удержаться на такой гладкой спине, то дальше лошадь бросается в сторону.
И в другую.
Она танцует, с каждым движением распаляясь все больше. И из глотки лошадиной доносится хрип. Люди разбегаются, кто-то кричит. И надо справиться, надо запеть, но слова не идут.
Теттенике их забыла!
Как вовсе возможно такое, чтобы забыть слова… как… лошадь взвивается в свечку, чтобы тут же поддать задом, и чудом, только чудом, выходит удержаться на спине.
Воют рога.
Зачем?
И мелькают тонкие, но такие сильные лошадиные ноги.
Опять.
Теттенике почти видит, как круглые копыта, вымазанные красной краской, месят землю. Она… она должна справиться. Должна… и почти выходит, но что-то лопается, и она все-таки падает, вместе с покрывалом.
На землю.
И рядом тяжело бухает копыто. Как тогда… совсем как тогда. Страх сковывает. И Теттенике сворачивается в клубок. Она понимает, что нужно уходить, что пока ей везет и лошадь…
Она не успевает додумать.
Лошадь хрипит.
И… падает.
На нее.
И течет что-то горячее, очень горячее. Теттенике бы закричала, если бы могла, но она не могла. Она просто сидела и ждала.
Чего?
Чьи-то сильные руки вздернули её. И покрывало отбросили. И тряхнули.
– Жива? – голос снова далекий и злой. Теттенике втянула голову в плечи. – Больно?
Никто никогда не спрашивал, больно ли ей. И не щупал. Нельзя щупать девушку, если она не жена и даже не невеста.
– Где ударила?
Темные глаза смотрят строга, но злости в них нет. А… что? Беспокойство?
Теттенике качает головой.
– Не… уд-уд… – она замолкает, понимая, что не способна произнести ни слова.
– Испугалась?
Нельзя признаваться в страхе. И слабость показывать. Её слабость – слабость всего рода. Но она кивает.
– Ничего, все хорошо, девочка, – её, наконец, отпускают, но она не способна стоять, и этот человек… кто он? Кажется, один из женихов, но незнакомый, а стало быть, не такой знатный и важный, чтобы имя его было произнесено отцом, не позволяет упасть. – Тише, сейчас…
Её подхватывают на руки.
И несут к помосту.
Краем глаза Теттенике успевает увидеть лошадь. Та вытянулась на песке, такая красивая и… мертвая? Ее глаза были широко распахнуты, а вокруг разливалась лужа крови.
– Не смотри. Не надо. Лошадь обезумела. Пришлось выбирать, – сказали ей. А Теттенике подумалось, что отец предпочел бы другой выбор.
Её возвращают.
Брату.
– Живая? – тихо спрашивает Танрак и кивает тому, другому. – Спасибо.
Воин. Не слишком молод. И собой не сказать, чтобы хорош. Его кожа темна и шрамов на ней множество, но нет ни украшений, ни зубов зверей, ничего-то, кроме, пожалуй, тонкой золотой пластины с синим камнем.
Тамга?
И выходит, что он…
– Спасибо, – у нее все-таки выходит заговорить, хотя появляется чувство, что рот заполняет слюна. И вкус у нее неправильный.
Не такой.
Вкус крови.
– Как… вас зовут, – она успевает спросить до того, как подходит отец. И ответ получает.
– Улмар.
Это означает Сильный.
Он и вправду силен. И еще воин. Это Теттенике поняла, но… Улмар отступает с поклоном, правда, в нем нет поспешности да и глубины не хватает. Но отец слишком зол, чтобы обратить внимание на подобные мелочи.
– Убери её.
Это звучит резко.
И Танрак не спорит. Он уносит Теттенике и остается с ней в шатре, где девочки расплетают косы и оттирают с кожи лошадиную кровь. Он сидит и молчит, и не обращает внимания на недовольное шипение старухи. А та рада. И радости не скрывает.
– Проклятая, – эти слова змеями вползают в уши. – Все теперь увидели! Все!
