– Он привык получать свое. Через день я сказал ему, что согласен. Но когда он привел меня к Мэтту, вместо пыток я помог ему сбежать. Генри это не понравилось.
– Не понравилось насколько?
– Он требовал для меня наказания, такого же, как и для всех, кто осмеливался бросить вызов клану.
– И каким оно было?
– Это был я, конечно же. – Его улыбка была язвительной. – Все наказания исполнял я.
Ну разумеется. Нита нахмурилась.
– Он хотел, чтобы ты сам себя истязал?
Его взгляд стал отрешенным.
– Нет. Он сам хотел мучить меня.
Нита внимательно посмотрела на него.
– Он знал о моей матери все. И о том, что она делала со мной.
Челюсти Ковита сжались, он моргнул и отвернулся, чтобы Нита не могла видеть его потемневших глаз.
Генри был как приемный отец для Ковита. И, как и его умершая родительница, хотел помучить его. Нита почувствовала во рту вкус желчи, как после недавней драки.
Ковит прочистил горло, его голос звучал ровно:
– К счастью, глава клана не согласился. Отец Голд. Он сослал меня в Южную Америку.
Нита кивнула. Она не знала, что сказать.
– Генри работал палачом клана, пока они не решили для укрепления репутации обзавестись занни. До встречи с ним я и не знал, что обычные люди тоже любят мучить других людей, как занни, – голос Ковита звучал отстраненно. – Он наблюдал за всеми моими экзекуциями.
Ковит закрыл глаза, на лице появилась мечтательная улыбка.
– У нас было много хороших моментов. Он очень изобретательный. А меня называл художником.
Руки Ниты сжались в кулаки. Что-то пугающее, тошнотворное и раздражающее стало комом в ее горле и царапало слизистую, вызывая желание кашлять, давиться или глотать.
Она хотела сбежать от Ковита.
Она хотела положить руку ему на плечо и прижать к себе.
Она сказала:
– Думаю, в детстве это многое для тебя значило. Тебя хвалили за то, что все вокруг считали чудовищным.
– Конечно, так и было. Не родился еще в этом мире ребенок, который не любил бы похвалу за то, что ему нравится делать.
Нита вспомнила о своем столе для препарирования, о своем желании анатомировать людей. Одно из ее самых ранних воспоминаний было о том, как мать и отец стоят в комнате для вскрытия, а Нита сидит на стуле, чтобы видеть тело. Они разбирали его на части, ласковый голос отца наставлял и учил, мать улыбалась с одобрением, когда Ните удавалось выполнить что-то хорошо.
Если бы у нее была другая жизнь, стала бы она такой же одержимой вскрытиями?
Она не знала.
– Без него тебе лучше, – голос Ниты звучал мягко.
Глаза Ковита внезапно распахнулись, он тут же сел и схватил ее за запястья.
– Нита. Прекрати.
Она смотрела на него, распахнув глаза.
– Прекратить что?
– Оправдывать меня. Не Генри сделал меня тем, кто я есть. Не моя мать сделала меня таким. Я сам стал тем, кто я есть. – Его глаза, полные ярости, встретились с ее глазами. – Я вижу, как разные оправдания мысленно проносятся в твоей голове. Если бы Генри не хвалил меня, то я бы не делал ужасных вещей. Если бы Генри не приводил мне людей и не позволял мне их истязать, если бы Генри не гарантировал отстутствие ответственности за преступления… если, если, если. Если бы все было иначе, то кем бы я стал?
Нита не стала этого отрицать. Маленькая предательская часть ее хотела видеть Ковита трагической фигурой, выросшей под дурным влиянием.
– Но истина такова. Вне зависимости от того, какое количество «если» изменилось бы, очевидно, я все равно стал бы собой. Может быть, не совсем таким, каков я сейчас здесь, с тобой. Но я всегда был занни, Нита. Мне нравится, что я такой. Мне нравится охотиться на людей.
Она отдернула руку и прищурилась.
– Поверь мне, Ковит, я знаю. Я была там, когда ты пытал Миреллу.
Иногда в тишине ей казалось, что она все еще слышит крики Миреллы и смех Ковита.
Он моргнул и отвернулся.
– Прости. Я просто хочу, чтобы ты не перестала видеть меня. Знаю, многие рассматривают меня как орудие пыток. Но другая сторона медали – это когда кто-то ищет оправдание моим поступкам. Когда видят в них трагическое прошлое. В том, кто я. Как будто то, кто ты, определяет то, кто ты по своей сути.
Уголки его губ изогнулись в мягкой и вместе с тем жестокой улыбке.
– Однажды ты сказала мне, что я мог бы получать боль в отделениях скорой помощи больниц. Или, может быть, в палатах паллиативной помощи. Ты права, мог бы. Но это мой выбор так не делать.
Ковит снова лег.
– Каждый раз, когда кто-то, думая обо мне, представляет меня в другой жизни, он забирает мой выбор. Создается впечатление, что меня втиснули в ту жизнь, которой я для себя не хотел. – Он закрыл глаза. – Меня лишают власти над моей жизнью. В сознании мыслящих таким образом я превращаюсь в того, кем не являюсь. В чем тогда их отличие от людей, считающих меня орудием пыток и монстром?
Нита медленно моргнула.
– Полагаю, что ни в чем. Те же яйца, только в профиль.
– Именно. – Он снова одарил ее улыбкой, мягкой и искренней, с грустным и в то же время радостным выражением лица. – Я не хорошая личность. Но я личность. Я сделал свой собственный выбор.
Нита смотрела на него. Она думала о том, как долго хотела уйти от матери, как долго копила и мечтала о колледже. Какой прекрасной была возможность сбежать с Фабрисио и не оказаться проданной на черный рынок.
И как она ею не воспользовалась. Мысль о побеге даже не пришла ей в голову.
Только теперь, когда ее насильно вырвали из-под влияния матери, она, наконец, смогла сказать «нет». Отказать матери и пойти своим путем.
Нита гадала, действительно ли Ковит делал выбор самостоятельно, когда жил с Генри, или же он цеплялся за иллюзию контроля над своей жизнью, поскольку на самом деле у него было слишком мало власти над ней. Она решила, что единственный способ узнать это – понаблюдать, как он станет справляться, вырвавшись из-под опеки. Будет ли он придерживаться того пути, по которому его пустили, или же выберет другой.
То же самое можно было сказать и о самой Ните.
– Выбор, – пробормотала она себе под нос, – почти всегда вызывает сожаление.
Ковит закрыл глаза.
– Ты спрашиваешь меня, жалею ли я о чем-нибудь?
– Полагаю, что да.
Он мягко улыбнулся.
– О многом. Существует ли кто-то, не испытывающий сожалений?
Ее лицо тоже расплылось в улыбке.
