– Что-то не так?
– А еще, – сторож прошамкал губами. – В городе поговаривают, будто чудище, что убивало людей, в этом доме, сир. В этой самой комнате, значит. И знаете… я погляжу, это правда, – лицо старикана стало жестким, довольным, ехидным. – Не утруждайтесь совать мне ваши бумажки, мастер Ниле. Авось и сами со всеми обговорите, – он осклабился. – Я-то ведь открыл народу ворота.
В зале стало тихо. Старик поспешно засеменил к выходу, верно, жалкая душонка таки боялась расправы.
Микаэль смотрел ему вслед, а смуглое лицо еще сильнее потемнело от гнева.
– Не знаешь, Эберт, – пробормотал он, когда двери захлопнулись. – Отчего старые предатели кажутся омерзительней молодых?
Рыцарь не ответил. Он прислушивался к шуму снаружи. Как только сторож сказал про открытые ворота, тот поднялся с кресла, достал из ящика мешочек монет и короткий кинжал, прицепил его к поясу. Куда ему, будто он может сражаться.
– Эберт.
Рыцарь не отвечал. Он взял Сольвег за руку, кивнул Кае-Марте и только затем обернулся на друга.
– Старый или молодой, Микаэль. Входные двери очень скоро сдадут. Не сразу, но скоро. Каменный дом будет сложно поджечь, но они постараются. Народ семью Гальва никогда не любил, ты это знаешь.
– Значит, уходим, – мрачно подытожил Ниле.
– Именно так, – рыцарь засунул за пазуху несколько ценных бумаг, несколько векселей. Погибать ему через пару недель, зачем ему векселя. Рука дрогнула, и он положил их на стол. Еще пару секунд искал, что бы взять, но ничего не придумал. Второй кинжал протянул Микаэлю.
– Не то, чем очень сподручно отбиваться от разъяренной толпы, но… Ты, помнится, всегда хотел приключений и передряг. Постарайся, чтоб мне хоть понравилось.
Микаэль смотрел на кинжал, но сам прислушивался к шуму снаружи.
– Знаешь, как-то не планировал я сегодня убийства. Тем более убийства испуганных толп.
– Испуганная толпа, Микаэль, это только толпа. Она не делится на невинного лавочника, невинную прачку, невинного сторожа. С толпою не договариваются, мой милый Ниле. Толпа – это ты, или от толпы ты бежишь. А нам сейчас надо бежать, – он положил руку на плечо друга. – Но я тоже не планировал сегодня проливать чью-то кровь. Я не буду драться с толпой, рисковать жизнью Сольвег… Жизнью всех женщин, – он искоса посмотрел на стоящего сирина. – Есть ход, ведет до старого склада через две улицы. Пройдем им, а там будет видно.
Рыцарь захлопнул все ставни и запер их накрепко.
– Пошли весточку семье, Микаэль. Все догадаются, что ты на моей стороне. Толпа может прийти и за Рузой.
– Эберт, – южанин отозвал его к себе, но уже ни на что не надеялся. – Ты уверен, что не хочешь уйти? Из города. С Сольвег.
Рыцарь ему улыбнулся.
– Куда уходить. Я ведь только пришел.
«И теперь я начал его хоронить, – про себя подумал Ниле. – Долгими будут проводы, долгим и погребение.» Он вдруг понял, что внутри будто что-то наконец-то порвалось. Точно тонкая нитка, последняя слепая надежда. Он смотрел на суетящегося рыцаря, на то, как сжимал тот руку любимой, будто все еще впереди, и наконец осознал – друга не станет. Его почти уже нет. А ему потом как-то всю жизнь еще жить на этой усталой земле.
Глава XXXVII
В старом амбаре протекала крыша, а дождило уже пару часов. Все четверо – рыцарь, Сольвег, безумная птица и он, Микаэль – сидели на полу с той стороны, где хотя бы не капало. А он все думал. Глаза его уставились на дырявый мешок старого гнилого зерна, из которого вроде бы выглядывал хвост крохотной мыши. Дверь была закрыта изнутри, а вошли они сюда из вон того заваленного подвала. Всего-то и дел – откинуть засов на двери, но уже полдня к нему никто не притронулся. Они не вышли отсюда, сидели, точно в тюрьме, будто пережди они еще пару минут – все перемелется, а туча минует. Но туча не сгинула. Пришла одна, и еще одна, и другая, и грянула буря. И южанин сейчас не про дождь, совсем не про дождь.
Он моргнул, и хвост мыши исчез. Рыцарь сидел, прислонившись к двери амбара и, казалось, дремал. Сольвег сидела к нему спиной и тоже молчала. Глаза ее были пустыми, тускло-зелеными, он не мог бы сказать, о чем она думает. Микаэль поймал себя на мысли, что многое бы отдал, чтобы Сольвег на миг стала прежней – прикрикнула на него, скривила в насмешке губы, с хриплым смехом говорила, что выстоит и выдержит одна против целого света… А эта покорность, обреченность повешенного, нелепая жертвенность. Это все не шло ей, это так ей не шло – это не Сольвег Альбре, верните другую, верните ему ту, кого он позвал по доброй воле в свой дом и наконец назвал верным другом.
Сольвег воином была – порою бесчестным, как всего лишь храбрый наемник – и отчего-то сдалась.
Эберт был торгашом и отчего-то решился сделаться рыцарем. Все неправильно. Все не ко времени. Как же он ненавидит обоих.
Микаэль вдруг захотел во что бы то ни стало выйти на воздух. Выйти на улицу, вдохнуть влажный ветер, он здесь задыхался – и пусть он потом поймает шальную стрелу. Мир рушится – если эти двое мирно идут на заклание, почему он должен быть старше, храбрее, умнее? Почему его до ужаса бесит, что Эберт до сих пор не сказал Сольвег, что любит? Почему, почему, ему до одури плохо здесь сидеть, выжидать, почти наедине с безумными мыслями.
Микаэль поднялся на ноги и подошел к дыре в старой крыше. Он вдохнул полной грудью, но сердце не успокоилось. Да, он ненавидел и Сольвег, и Эберта. Они уйдут – и с кем он останется? Рыцарь все еще спал. Микаэлю захотелось кинуть в него чем-нибудь, разбудить. А потом трясти его за плечи и требовать ответа, отчего он так омерзительно спокоен, будто ему все равно. Да, может, на том свете, в той новой радостной жизни ему будет не до южанина с его вечными выдумками. Но он-то останется на этой холодной земле. И до конца лет своих жить ему без верного друга. Неужели Эберт об этом не думает?
Южанин соорудил себе из старых мешков что-то вроде лежанки. К ним в тот угол он не вернется. Ему было тошно, везде чудился запах обреченности, запах смерти, которым окутали себя эти двое, а он его боялся – ведь он-то еще живой. Микаэль вспомнил, как хотел путешествовать, выбраться наконец из Исолта, последовать за своими же кораблями. Как хотел сманить с собой Эберта, столько есть диковинных мест – и Олат в озерном краю, и Железный лес, и Руад – город-столица – если уж совсем все наскучит. Он хотел вернуться в Эльсхан, в котором не жил никогда, но откуда родом его смуглая мать, от которой он унаследовал и глаза, точно вишни, и волосы, точно уголь, блестящие, как смола. И там бы он хотел побывать. И звал с собой Эберта. Рыцарь улыбался, отнекивался, говорил каждый раз, что вот скоро, вот еще пару месяцев… А теперь он умрет через пару недель. И ни одно обещание свое не сдержал. Лжец, просто лжец. Одно крохотное сдержал разве что, где обещал быть ему добрым другом.
Южанин прикрыл глаза и попытался очистить весь разум, а то придется рыдать, а он ведь все же мужчина. Он впустил в себя это серое небо над головой и на какое-то мгновение почуял запах мокрой травы. Вот здесь бы он и остался. Кто-то положил сперва руку ему на плечо, а потом почувствовал чей-то теплый бок рядом со своим. Он открыл глаза и увидел их глупого сирина. Кая-Марта сидела подле него, в белых ее волосах запуталась серая солома и сырые травинки. По подолу платье было не лучше. Да, он грозился убить ее пару суток назад, а теперь прогонять не хотел. По правде, он ничего сейчас не хотел. Только проснуться, узнать, что все было сном. И не вести, ни за что не вести рыцаря на праздник Горных домов, как тогда.
