– Вздерните ведьму уже, – крикнул он прочим.
– Вздерните, вздерните! – подхватила толпа, даже горцы, которые не слыхали ни о ведьмах, ни о сирине в лагере.
Эберт уже не различал их, признаться. Толпа есть толпа. Ни больше, ни меньше. Кая подняла вверх белые руки. Ее глаза вновь стали желтыми, злыми, как у волка в ночи, но перья не проступили сквозь ее плотное платье. Она сделала шаг навстречу толпе. Толпа оскалились, ощетинилась.
– Вы хотите суда или казни? – крикнула Кая.
Каждый крикнул что-то свое, но слово «казнь» Эберт Гальва слышал все чаще.
– Казнь или суд – так давайте последнее слово! – сирин кричал, тонкий голос и не думал срываться. – Не думаю, что кто-то здесь знает, за что ненавидит другого. Я вас просвещу. Я, как-никак, вещая птица, – сирин оскалился.
Толпа стала тише, толпа перешептывалась. Толпа глупа, точно трехлетний ребенок, и отвлечь ее также просто. Кая-Марта все говорила, а рыцарь стоял и молчал. Ему надо было больше говорить в этой жизни, отчего-то каждому есть что сказать – а ему вот нет. Он бы сказал, он бы ответил толпе – но его исповедь здесь никому не нужна. Он хотел тогда исповедаться Сольвег, но та точно воском ему рот запечатала.
Где теперь ты, сир Эберт, и почему место твое на помосте.
– Здесь многие знают меня, – сирин с трудом разомкнул сухие дрожащие губы. – С кем-то жила я бок о бок. Кто-то видел меня, кому-то я улыбалась, кто-то знал мое имя, и чьи-то дети слушали мои песни и сказки. Мои свечи из медового воска у многих стоят по домам, но все же вы меня ненавидите. Знаете, люди, за что? Что вам рассказал тот ребенок, мальчишка, что видел меня? Да вы сами не знаете. Я вам покажу.
Перед рыцарем и толпой снова встала та птица. Перья из меди, когти, как сталь – а глаза, как у серого волка. И в пол-лица. В пол такого прекрасного лица юной девицы. И кто же она, эта дева-соколица, хищная ястребица.
Кая вернулась обратно, как и была, через пару мгновений, будто все было лишь пустым наваждением.
– Знаете сказки о Горных домах? Сказки, в которые даже там никто уж не верит? Я лишь сирин, а сирин – лишь я. И это я убила тех нескольких, я же украла ребенка у Лоренса Гальва. Хотите исповеди – ее вы получите. Брата его, сира Эберта, я обманула, я погубила, вот он стоит на помосте. Я сделала ему день светлый не в радость – я же его и оставила. Отчего не убил он меня – до сих пор чудная загадка. Я напала на Сольвег Альбре, что вы нынче тоже грозитесь убить. И Микаэля Ниле.
– Они тебе помогают, – крикнули из толпы. – Ведьма, убийца, они ведь тебе помогают! И место их подле тебя.
– Хоть чье-то место подле меня, – Кая им усмехнулась. – Не слушаете вы меня, милые люди. Немногих, я сказала немногих. Кровь двоих на руках моих и лишь одного только вы знали. Есть другой помимо меня. Другой, такой же, как я, и бояться вам надо его. Он-то придет за вами за всеми. Сперва за Исолтом, затем столица в Руаде, затем королева, затем, кто знает, он двинется дальше. Меня взрастили, меня воспитали такие, как вы, вы, люди – ему же жалость неведома.
Она выхватила взглядом одного из толпы, указала на него своей тонкой рукой.
– Ты. Скажи мне ты – как умерла всеми любимая ваша Мария-Альберта. Что вам сказали?
Ответ был так прост и понятен.
– Вы, горцы, убили ее!
– А горцы-то знают об этом? – громко шепнула им Кая с помоста. – Эй, горцы, семья моя из Горных домов, кто-то из вас убивал Марию-Альберту?
Послышалась ругань и гул – не они ее убивали. Они, может, и очень не прочь. Но они не успели.
– А что тогда скажут гвардейцы Совета? – продолжила Кая. – Воины, защитники, ответьте же мне, кто убил Марию-Альберту, ответьте? Что он сказал вам? – она сорвалась на крик. – Что сказал вам Морелла, глава городского Совета?
Эберт посмотрел на них и усмехнулся. Исолт не готов. Исолт никогда ни к чему не готов. Мальчишки они, не гвардейцы. Он и то больший рыцарь.
Гвардейцы молчали. Гвардейцы не говорят ни с ворами, ни с убийцами, ни с чудищами из диких лесов.
– Вы не скажете, милые люди, – голос сирина дрогнул. – Что же, я отвечу за вас. Бунтовщики убили Марию-Альберту. Ведь так вам сказали, ведь это? Я его узнаю. А Улаф, Горные дома и горные кланы… Милые мои, мои милые люди, вас так обманули. Улаф знал, что я сирин. Улаф забрал меня с острова. Улаф на город меня натравил, Улаф убил и вашего Сигура. Он вас заманил на чужую войну – не за ваши семьи и дом. За его смерть вы мстите?
Шепоток пробежал среди Горных домов. Кая знала, что делает. Сигура все здесь любили. Не любила только она.
– Вам я нужна? – она раскинула руки. – Так берите меня, сейчас уже жизни не жалко. Остальных отпустите. И Мореллу гоните взашей. С вилами, с копьями. Как и меня, как гонят всех чудищ. Помните, помните это имя, вы его знаете.
Она прикрыла глаза, но не почувствовала ни рук, рвущих ее на куски. Ни цепей на шее, ни даже веревки. А потом шум затих. Стало тихо, так тихо, будто не на помосте она стояла, а снова на том уступе, с которого полетела впервые. В лицо ей дохнул тихий ветер и шелест раздался над ухом. Кая-Марта открыла глаза. Черным-черно было перед ними. У ее любви всегда были черные перья. Взять бы их в горсть, сгрести бы грубо, злобно в охапку, выдернуть с силой, спросить, за что он ее обманул, за что искалечил всю душу. Но перья истаяли, и перед нею снова стоял человек. А толпа все молчала. Что теперь сможет ответить вся эта толпа.
– Любимая, – в голосе этом звучала лишь смерть, ни капли любви не вложил он в то слово. Не было этой капли. Он это теперь не скрывал.
– Морелла, – и руки она опустила. Она младше, она мельче и чище. Ее когти, как сталь, и крылья, как буря, но не побороть ей его в этой битве один на один. Она и не думала.
– Я искал тебя, – его низкий голос ласкал ее, а она ежилась под ним, точно звереныш. – Искал, но ты сама явилась ко мне. Любимая.
– Зачем? Ты не любишь меня, – она отодвинулась.
– Не люблю, – руки Мореллы легли ей на шею, пальцами погладили горло. – Не люблю, не любил – никогда не любил, Кая-Марта. Но каждая из вас станет любимой моей, когда мы отпустим все племя птиц с того дикого острова. Когда мы править здесь будем. Когда человек подчинится, когда он сложит оружие, когда дети его, а не наши будут на острове в клетках, в железных цепях. Ты молода и глупа, Кая-Марта, – он все также гладил ее. – Я это знаю и вижу – я не сержусь на тебя, я не стану тебя убивать, ты не бойся. Ты нашла себе друзей, что ж, это похвально. Скажи, они ведь грозились убить тебя, а я не грожусь. Не лги мне, я знаю. Милая Кая, глупая девочка, – его объятия сомкнулись над ней, точно ночь, она задохнулась от запаха копоти, дыма и кожи дубленой. – Твоя исповедь так чиста и прелестна. Скажи мне, родная, хоть кто-то примет тебя, хоть кто-то откроет здесь дверь? Нет, не откроют. Нынче же ночью вновь придут с вилами, со штыками и факелами. Кая-Марта, что я знал, не мечтала о смерти. Воздух пел в ее волосах, солнце играло на меди тех перьев. На что ты мечтаешь разменять свою медь? На могильных червей? Я знал иную.
