– Наш благородный рыцарь хочет, чтобы я помогал ему обманывать невесту с красоткой! – высокопарно проговорил Микаэль, глядя на свечу через бокал. – Мой мальчик, да ты возмужал!
Он встретился со злым взглядом друга и устало вздохнул.
– Остынь. Я же просто шучу. Не каждый день ты даешь мне пищу для шуток.
Эберт смотрел на свечу. Думал еще о пятнадцати штуках в столе. Ладные, мягкие, из желтого воска, сожмешь такую в руках, потом пахнут медом. Не каждый день он дает повод для шуток? У него стол переполнен ненужными свечками, которые он покупал каждый раз, когда уходил от нее. Зачем – он не знал, но каждую ночь зажигал, смотрел, как по углам пляшу тени от света, как воск стекает на стол, заливает бумаги, как пламя ровно горит, не коптит и не тухнет. Знал, что давно уж просрочил счета для отца, что времени нет для работы, знал, что завтра снова вернется. Он вел войну и знал, что если не выиграет, то пойдет ко дну весь, без остатка. «Молись всем богам, сир рыцарь, чтоб остаться таким же. Молись, потому что к горечи ты не готов.» Так говорила она в первый день, и он посмеялся. Решил, что знатен, богат, не разбередить его душу словами. Он возвращался каждую ночь в темную спальню и понимал, что это все занятная злая шутка. Вот уж затея! И кто так придумал?
Все, против чего был отец.
Все, чего говорил опасаться и гнать, как опасную ересь.
Все, что хотел навязать ему друг.
Все слилось в нагловатой торговке свечами. А принципы тают и тают. Как это глупо, нелепо и страшно.
Микаэль слушал, смеялся, качал головой. Потом ушел, сказал, что завтра зайдет, приведет с собой Каталину, затащит вновь к морю. Эберт кивал и не слушал. Друг ушел с час назад, а он все также смотрел на свечу, вдыхал запах меда и думал. Нет на свете людей, которых бы он ненавидел. Но если бы можно было. Если бы было дозволено просить у Всевышнего – всего лишь убрать человека из жизни, из его жизни, чтобы было спокойней – он бы выбрал ее. И не дай Бог окажется, что девчонка права. «К горечи ты не готов.» А он хочет покоя, зачем же все это свалилось.
В последний раз он ушел, сбежал, почти накричал на нее. Она, как всегда, сказала, что жизни не знает, что он умрет – никто не помянет, он и вспылил. Опрокинул нечаянно скамью, как медведь, перевернул все вверх дном.
На душе было горько, но наконец-то спокойно. Больше он к ней не заявится. Странный сон, испытание из загадок без правил, закончился. Теперь будет покой, долгожданный покой и работа. И горечи нет.
Скрипнула створка окна. Он дернулся, опрокинул одну из свечей, желтый воск залил руку, прилип и обжег.
– Не дело все рушить и у себя, – услышал он голос. – Залить воском все конечно красиво, но боюсь, служанки твои не одобрят.
Эберт поднял голову и увидел ее. Кая-Марта сидела в окне и по-ребячьи болтала ногами. К ее крошечным башмачкам, выглядывающим из-под подола, прилипли сор да травинки. На плечи накинут простой серый плащ, а платье в свете луны казалось жемчужным. Наверняка, это только так кажется, думал он. Куда бродячей торговке казаться принцессой в дешевом дорожном платье из грубого льна.
– Ну же, ты рад меня видеть?
Пришла, как ни в чем не бывало. Рад ли он ей?
– Минуту назад я был счастлив, что больше тебя не увижу.
– Ой, так ли?
«Так ли?» Всего лишь два слова, дурацкий вопрос, на который он не ответит.
– Однако я здесь, – продолжала она. – Меня бы здесь не было, если бы ты не хотел.
И смеется, опять смеется, столкнуть бы ее из окна, жалко, что здесь очень низко.
– Я не ждал тебя, – отрезал Эберт. – Не ждал и не звал. А потому буду весьма признателен, если ты удалишься.
Она лишь пожала плечами, обхватила руками колени.
– Да ты просто трусишь, – спокойно сказала она, с любопытством склонила голову на бок.
– Уходи.
– Ты трусишь. Разве нет? Скажи, занятно смотреть, как прошлая жизнь рушится карточным домиком?
Казалось, она изрядно забавлялась, глядя на него. На то, как он нервно ходит по комнате, перекладывает бумаги, будто не видит ее, будто все это его не касается.
– Не знаю, о чем ты говоришь.
– Знаешь, знаешь, – ночной ветер играл с ее длинными волосами; как снег белы ее волосы, как снег с тех гор, с которых она спустилась. – Трусишка ты, рыцарь, это игра, всего лишь игра.
– Признаться, никогда не любил игр, – нет, он даже не протянет ей руку, чтоб шагнула в его дом, ни за что, будь она хоть трижды девицей. – И в чем ее смысл?
– Смысла нет, – проворковала Кая. – И правил нет, коль скоро это меня забавляет. Хочешь, я докажу тебе, что несчастен?
– Прошу, уходи, или я позову сейчас слуг.
– Хочешь выгнать меня, сир рыцарь? Завтра весь город узнает, что ты испугался девчонки. Не я приходила к тебе каждый вечер.
Эберт молчал. Смотрел на свечу, догоревшую донизу. Как же прав был отец, когда говорил держаться подальше.
– Ты ведь сам не уйдешь, – говорила она. – Ведь не сможешь уйти. Пока не докажешь мне, что я не права. Позволь доказать тебе, что в твоей жизни нет счастья. Нет и не было вовсе. Это может быть очень приятно.
Он подошел к ней. Так близко, что толкни он ее – и она упадет спиной на твердые камни.
Откуда вообще в нем эта жестокость.
Откуда вообще появились столь острые чувства.
– Назови хоть одну причину мне согласиться. Доказать, что несчастен? Что за нелепая сделка?
Она откинула назад голову. Острые зубки блеснули на свету.
– Ох, рыцарь, сейчас ты не увидишь причины, даже будь она у тебя перед носом. Ты не узнаешь ее, не признаешь, отрицать всеми силами будешь. Но ты согласишься сейчас из упрямства, обиды и злобы. Мы не друзья, рыцарь мой, и не враги, но история наша не кончилась. Иначе хранил бы ты мои свечи, слушал бы речи, зная, что дома дела?
Эберт посмотрел на нее, на то, как билась мелкая жилка на белой шее. Потом подошел к столу, сорвал все еще горящий огарок с иглы подсвечника, быстрым шагом приблизился к ней и сунул ей в руки.
– Забирай.
Горячие капли потекли у нее по рукам и на платье. Свеча развалилась, короткий фитиль затухал и шипел между пальцев. Она даже не вскрикнула от боли. Слегка поморщилась, подула на залитую воском руку, сжала кулак – желтоватые засохшие чешуйки потрескались, упали на пол. Лизнула обожженные костяшки, слегка зашипела.
«Что же ты натворил?» – где-то на задворках ума мелькнула мысль и растаяла. Никогда не навредил бы он женщине, да только эту хотелось гнать от себя огнем, как в древности – ведьму, праведным гневом и жгучей обидой. У кого повернется язык назвать ее женщиной.
– Уходи, – пробормотал он. – Повеселились и будет. Прощенья я не прошу. Убирайся.
