Она никогда прежде не теряла сознание. Точно мягким одеялом накрыло ее, она не знала, через сколько очнулась. Солнце еще не зашло, тени длинные, кровь еще текла по спине, значит, лежала она не долго. Она осторожно перекатилась на бок и села. Голова гудела. Обидчика она не увидела. Вокруг ни души. Сквозь пелену непрошедшего страха она старательно вспоминала голос. Мужской или женский. Мужской или женский. И вообще был ли он человечьим или ужас сыграл с ней глупую шутку? Она встала и, слегка пошатываясь, пошла вперед, прикрывая плащом разодранную спину и платье. В городе полно попрошаек, полно бедных и обездоленных, ее и не замечали, как кралась она вдоль домов, держась рукой за стены. Она оттерла лицо платком, капюшон плаща надвинула как можно ниже. На лице была пара ссадин, их никто не увидит, думалось в воспаленном, лихорадочно мечущемся мозгу, никто не заметит. Немного белил, толченной яичной скорлупы, никто не увидит. И какая разница, что она почти что погибла. Главное, чтоб лицо было как прежде свежо и прекрасно, что у нее осталось-то кроме лица?
Руки все еще нервно дрожали, ногти стучали по каменным стенам. Пару раз она останавливалась в тени деревьев, стояла, прижавшись к стволу. Хотелось пить, до ужаса хотелось пить, стертая нога болела не меньше спины. Солнце почти село, но город не спал, зажглись фонари, этим летом никто не спит. Привратник признал ее, ничего не сказал, лишь отпер ворота. Она отбросила капюшон, на лицо упали спутанные кудри. Дома, она дома. Привратник смерил ее жалостным взглядом, протянул ей записку. Со знакомой печатью. Кто еще ей теперь может писать. Дрожащие пальцы надломили печать, развернули бумагу. «Любезная госпожа», всегда «любезная», никогда не «любимая», «с сожалением сообщаю», «к вашим услугам», «всех благ и надежд», «да хранит вас Всевышний» – столько цветистых, ненужных, таких сухих и бесчувственных слов. Он расторгнул помолвку. Теперь официально. Прислал письмо, полное извинений, холодного уважения, что ответил бы кто угодно на это? А ее ответа не требуется. Весь месяц тоски, страха, метаний подошел к концу. Надежда теплилась, надежда ушла. Ничтожество. Жалкий выскочка, который ей пренебрег. И отчего-то было больно, что пренебрег ей именно он. Что не его уважения она добилась. Что не он спас ее от нищенской жизни. Что не она спасла его от отчаянной серости будней. А она бы могла. Она бы, конечно, могла. Не будь такой дурой. Не будь она так несчастна. Не веси любовник на ней тяжким грузом, от которого она не в силах избавиться. О, она нож бы в сердце вонзила тому, кто назвал бы груз этот любовью. Да только что теперь есть, кроме этого.
Она сложила письмо с извинениями, машинально сунула его за корсаж, поближе к разбитому сердцу. Ох, нет, глупцы эти поэты, не от любви сердца разлетаются в пыль, и, разумеется, она никого не любила. От горести, от любой тяжести умирают сердца, что как камень на шее. Сольвег рассмеялась, глухо и хрипло. Привратник уже давно удалился в свою сторожку. Она отряхнула грязь с плаща, точно невидимые пылинки смахнула со старого темного платья, будто было оно, как прежде – шелковым с кружевом и оборками. Порезы на спине больше не кровоточили. Дурацкое кольцо с пером, точно бриллиантовое, единственное красовалось теперь на исцарапанных ладонях.
– Вот и конец, – прошептала Сольвег зачем-то вслух, так хотелось облечь мысли в форму.
«Где конец, там и начало».
Начало из боли, крови и грязи на платье.
Бывало и лучше.
Магнус. Магнуса она должна найти.
Она должна сделать хоть что-то. Лишь бы не стоять под воротами этого дома. Лишь бы не думать. Она снова рассмеялась. Смешинки колокольчиками срывались с ее губ. Когда она смеялась в последний раз? Медленно она побрела по мостовой. Туда, в город. Там легко заблудиться. Теперь ее место там. Сегодня там. Еще одну нищенку никто не заметит.
Глава XIII
Солнце давно зашло за горизонт. Сигур ушел, ветер слегка колыхал ткань шатра. Продувало северным ветром нещадно, даром что его палатку поставили на лучшем месте. Погода дрянь и дела дрянь тоже. Он чиркнул спичкой, поднес пламя к фитилю. Она дура, но свечи делать умеет. И сидела она сейчас напротив него, шипела, глядя на обожженные руки, но молчала. Привыкла уж поди к людскому обличью, только глаза желтым светятся, верно, злится. Злится, шипит, клекота разве не слышно. Зверь всегда будет зверем. Он сглотнул. Она подняла на него лицо, обрамленное белыми косами. Хороша, сказать нечего, только вот и другое лицо видел он тоже. Видел, когда несколько лет назад вытаскивал ее с острова Серебряных шахт, из клетки, куда ее привезли умирать. Как она почти обглодала, исцарапала даже прутья железной клетки.
– Ты моя должница, ты помнишь? – спросил он сурово.
Та моргнула и промолчала.
– Дура, – бросил он, подвинул ей склянку с мазью.
Она вновь зашипела, но мазь приняла, стала мазать обожженные пальцы.
– Я спас тебя тогда, ты не забыла? Я спас, я твой господин. Против этого ты ничего мне не скажешь, Кая. Какое, к слову, нелепое имя.
– Это мое имя.
Голос мелодичный, тягучий, зовущий, оттого и рассовали по клеткам их братию. Только ему она не страшна.
Улаф заложил руки за спину, расхаживая по палатке.
– Я ведь привез ее с собой. Твою клетку. Чтобы ты всегда помнила, всегда знала, что ты звереныш. Ты и сама знаешь, что нелюдь. Не быть тебе человеком.
– Я и не рвусь, – Кая рявкнула. – Глупый вы сброд. Ненужные жизни.
– Но ты убила того слугу.
– Я была голодна. Голодна, одинока. Чужие сердца бывают приятны. Чужая кровь и подавно. Ты нечасто меня балуешь, Улаф. Прикажешь питаться хлебом одним?
– Я приношу тебе достаточно дичи, – рявкнул тот. – А из-за твоих выходок все планы пойдут насмарку!
Кая-Марта облизала бледные тонкие губы. Краска вернулась к ним.
– Твои планы, Улаф, не мои, – с насмешкой отозвалась она. – Ты же сам сказал – ты мой господин. Я лишь слуга. Не слишком смиренна, не обессудь.
Он подошел к ней, тяжелая рука грубо взяла ее за подбородок.
– Ты ведь ненавидишь меня, скажи.
Довольные искорки промелькнули в желтых глазах. С ним она их не прятала.
– Сирины не ненавидят, – проговорила она. – Нам это не нужно. Все ваши жалкие мысли и чувства, надежды. У нас другие мечтанья, выше и чище, сильнее и жарче. Что за радость быть человеком? Ведь ты отрицаешь, что я человек.
– Ты моя должница, – Улаф и бровью не повел. – Это меня тогда занесло на остров Серебряных шахт, помнишь? Издревле вашу братию туда вывозили – вы не можете жить в мире и не хотите. Сколько вас осталось? Штук двадцать? Одно яйцо в десять лет или один младенец. Вы вымрете, а мы вам поможем. Но я тогда достал тебя из той клетки. Как ты тогда хотела мяса, как хотела наброситься на меня, но уговоры вы клятвенно чтите…
Кая-Марта потупила глаза.
– Ты чудище, ведь не спорь, – продолжал Улаф, держа ее за подбородок. – Вырываешь людям сердца, мужчинам, женщинам, детям. Не со зла, просто по-другому не можешь. За это, пожалуй, можно простить, считать тебя зверем, зверем разумным. Да только это не все, что ты делаешь, правда?
