Вот и теперь она стоит у обрыва, мать не видит ее и не слышит, острые когти цепляются за поваленное у края бревно. Ветер шевелит ее перья, а глаза цвета золота, медового и тягучего. Никто не увидит, никто и не хватится, если она сейчас полетит. На этот край долины никто не заходит, слишком опасно. Откуда она знает, что делать, откуда птицам ведомо, как им летать. Только один шажок в неизвестность с обрыва и ветер уже подхватил тебя, точно мать колыбельку. Мысли роились, точно улей разбуженных пчел, точно искрами от костра взмывали в воздух. Потоком вливались в ее разум, от такого и не оградишься, и не закроешься. Песня лилась из горла, тихая, не услышал бы кто. Ей тогда было, пожалуй, всего лишь семнадцать годков и мать хотела выдать замуж за какого-то хозяина стада овец. Ну какой ей овечий хозяин, если весь мир перед нею и свист ветра меж перьями.
– Кая, Кая, где же ты, доченька, возвратись.
Тогда она и прознала, что она им не дочь. Что такой, как она, не найдется больше в селении. Страх неизвестного был ничем по сравнению с нечаянным прежде восторгом. Так легко перекинуться снова девицей, заправить выбившиеся пряди снова в тугую белую косу, отряхнуть налипшую грязь с плетенных и крепких башмаков.
Она все шла и шла, перелезала через низкие изгороди загонов. Тогда она впервые поняла, что навязчивый привкус крови во рту от нее не отстанет.
Травы высокие, оплетали ноги, точно веревки, она все шла по этому лугу, порой гладила рукой отбившихся от стада ягнят.
– Когда же ты согласишься, Кая-Марта, когда же ты станешь моей? – говорил ей рослый мужчина и старше, и выше ее, и сильнее. Он не любил ее ни капли, только хозяйка ему и нужна, Кая то знала. – Твоя мать уже на все согласилась, скажи мне хоть слово.
Она же вертелась, точно юла, совала ему в волосы полевые цветы и смеялась над ним. Хороший, добрый, верный да честный, да только не нужен он ей теперь, хоть золотом ты осыпь ее.
– Кая, послушай…
Но та не слушала и слушать никого не желала. Кто же согласится в ответ на такую малость, как свадьба, лишиться той свободы, которая поманила и теперь все ведет?
– Нет, Сигур. Ни за что, Сигур, – говорила она, вертелась, смеялась. – Ни за что я не буду твоей, не нужно мне это, и ты мне не нужен. На что мне такой муж, как ты? С тобой я зачахну тут без остатка, растолстею и в окно не пролезу, как же мне тогда сбежать от тебя? Вот тебе, тем и живи.
И она всякий раз по-сестрински и по-детски смешно и невинно целовала его в худые щеки, потом смеялась да убегала прочь. Мать же вечно бранилась – такого жениха прогнала. На следующую же ночь Кая-Марта уходила к обрыву и падала в его объятия воздушные, точно на перину постели. Летала каждую ночь и пела, ну и кто же поверит либо детям, либо пропойцам, которые ее тогда углядели.
А потом… Она не знала, как все случилось потом, да только в один день, когда спрятались снова и перья, и крылья, она увидела на платье кровь. На руках кровь, на лице кровь, а рядом лежал растерзанный ею ягненок. Кровь была горячей и липкой, засохшая же склеивала пальцы. Она не забылась, нет. Она помнила каждую минуту, когда кормилась, да вот только не понимала отчего. Отчего ей так хотелось и мяса, и крови, отчего она сидит сейчас и от этого ее не воротит. Она жадно вслушивалась в сказки, о которых ей говорили старики и старухи. О птицах, которых их предки прогнали с гор и холмов. Впервые ей отчего-то стало тоскливо и тогда пришел ужас. И мертвых ягнят на полях становилось все больше и больше. Ей уже надо было выходить каждую ночь и порой голод терзал ее на постели. О ней прослышали и в соседних селеньях. Ладная девица, красотой не обижена, хозяйка трудолюбивая, а какие сказки и песни рассказывает – заслушаешься. Посылали все сватов к ее матери и отцу, а она пряталась на чердаке и сбегала к обрыву. Слезы жгли ее лицо, а страх острым лезвием лез под ребра.
Один раз взмахнула крылом, задела за острый кустарник, попала туда, вскрикнула почти человеческим голосом. Как потом плакала она в человеческом облике, исцарапанная, со струящейся кровью из ранок. Сигур вытащил ее тогда, ходил верно где-то неподалеку. Он спрашивал ее, как попала она туда, а она лишь плакала и прижималась к его измятой рубахе, точно дитя. Плакала обо всем, что могла припомнить в тот день. И о себе, и о изломанном крыле, и о растерзанных на клочки ягнятах, и о том, что Сигур не так уж и плох, а все, все кончено, не быть ей ни матерью, ни женой. Ее радость теперь стала ее же проклятьем. И как ты доверишься хоть кому-то. Не простит ей народ, даже мать не простит. Жила здесь всю недолгую жизнь и знает, как поступают с такими в Горных домах.
– Ну же, не плачь и утихни, – шептал ей ничего не понимающий Сигур и гладил ее исцарапанные до крови руки. – Все образуется.
И как же все образуется, если вскоре начнут говорить, шептать и рукою указывать. Уже поползли шепотки, тихие невысказанные мысли о чудищах со старых гор, с которыми вроде давно уж покончили. А она и не знала, как быть ей иначе. Голод сжимал ее точно в кольцо, гнал ее, будто не ее эта жестокость, не ее это мысли. Так легко напасть на ягненка, отбить того быстро от стада и пастухов. Но это надо закончить, закончить. Как же она, как ее бедная матушка, как ее старый отец, даже Сигур, который не знаючи утешал ее, горемычную. Она полетит всего еще один раз на эту поляну. Пролетит над ней, точно вихрь, просвистит ветер в ее острых перьях. Всего одну только ночку свободы, а потом вечность оставаться в человеческом теле. О, как бы она хотела в нем оставаться навеки, быть просто смешливой девицей, вплетать на рассвете васильки в длинные косы, бегать с остальными по замшелым камням, петь на закате. О да, она поет теперь, так поет, что услышавшему сердце себе вырвать охота да ей поднести.
Последний вечер, последняя ночь, она сама чувствовала, как загораются ее очи желтым, точно у зверя в ночи. Звезды высыпали на небе, точно крошки пшеничного свежего хлеба. Она опустилась на луг, неслышно, точно орел в поднебесье. Насытится ночью, а завтра оставит все это, иначе ей здесь не место. Когти острые, точно бритва, вонзаются в мягкую шкуру, сжимают толстое тельце. Эта овца никуда больше не побежит, стадо рассеялось, жалкое блеяние раздалось по горам, ну а ей что за дело. Добраться бы разве до сердца, до мягкого сильного сердца.
Она почувствовала удар дубины, прямо по спине, откуда росли сейчас ее длинные крылья. Она зашипела, глаза снова вспыхнули желтым.
– Враг! Чудище! – услышала она мальчишеский окрик, а после и зов рожка, в который тот затрубил. – Напасть!
Нет, подумалось ей, не сейчас, только не сейчас, замолчи, не труби беду, не зови народ, они не должны меня увидеть, не сейчас, не сегодня. Она сама не заметила, как блеснули когти на лапах, как ярость заклокотала внутри. Один удар и мальчишка-пастух лежит на земле, в глазах изумление, а кровь так и течет по белой рубахе. И исчезают с рук перья и стоит она в платье, заляпанном кровью. И она течет по щеке, капает с подбородка на землю.
– Что наделала ты, – шепчет ей в ужасе Сигур, что подошел незаметно и все видел. Теперь даже не надо бояться детей-несмышленышей, которые могли бы все рассказать. – Кая. Кая-Марта, родная, что ты натворила?
