Красавица подошла ближе. От нее пахло чем-то сильным. Терпким и пряным, как пахнут мази на мускусе, духи из дальних восточных стран, в которых никто не бывал, только слышал где-то мельком из чужих разговоров. Этот запах завораживал, кружил голову, но не волновал. Ни капли. Эберт смотрел на серебряные шпильки с мелкими камешками в ее локонах, вдыхал их аромат и понимал, что ему ничего больше не хочется, как всего лишь стакана холодной воды да просто вдохнуть свежего воздуха, от которого не щекочет в горле. Она взяла его за руку, провела тонкими пальцами по тыльной стороне ладони. Он еле сдержался, чтобы не выдернуть руку. Она его невеста, повторял про себя рыцарь, невеста, знатная дама, да и просто женщина. Что бы она ни задумала, оскорблять ее будет недостойно, да и что ей говорить он в общем-то понятия не имел. Он почувствовал, как чужая рука уверенно легла ему на шею, притянула вниз и через секунду обнаружил, что его жарко целуют. Он дернулся, резко поднял голову и удивленно посмотрел на нее. Та легонько облизала нижнюю губу, улыбнулась.
– Сольвег?.. – он старался, чтобы голос был ровным и спокойным и не выдавал удивления, овладевшего им. – Сольвег, ты это серьезно?
– А что, я не могу поцеловать будущего мужа? – она зажмурилась, как кошка, и положила руку ему на талию.
«Вообще-то не можешь», – подумалось ему, и он вежливо, но уверенно убрал ее руку.
– Сольвег, не мне тебе объяснять, что это брак по расчету. Ты ведь умная женщина, – он склонился к ее уху. – Я не тот из твоих милых бывших знакомых. Попытаемся друг друга уважать, и, возможно, мы сможем поладить. Пригладь перышки и будь просто прекрасной. Поверь, это я замечаю.
Он не замечал, и это тоже он знал.
Он почтительно взял ее за руку, целомудренно поднес к губам и мельком заметил в ее глазах плохо скрытую ярость.
Дверь скрипнула, вошла служанка с водой для цветов. Оба резко обернулись, отпрянули друг от друга. Девушка вздрогнула, и вода из кувшина слегка залила ковер.
Сольвег выдернула свою руку из пальцев Эберта, будто и не было ничего. Подошла к служанке, наотмашь ударила ее по щеке. Девушка вскрикнула и уронила кувшин.
Хлопнула дверь и только мелькнул зеленый подол платья его невесты.
– Я что-то пропустил? – голова Микаэля выглянула из приоткрытой двери. – Почему твоя благоверная вылетела отсюда, как оса из гнезда? В общем-то, она и есть оса, но все равно интересно.
– Служанка разлила воду, – ответил Эберт. – Сольвег на платье тоже попало.
Другу знать истинную причину совсем ни к чему. Девушка закрывала покрасневшую щеку ладонью и хныкала.
– И она ударила это невинное дитя! – Микаэль возмутился. Он широким шагом пересек комнату и крепко обнял пострадавшую. Та даже плакать перестала.
– Господин Ниле, что вы, позвольте, – лепетала она, пока Микаэля все охватывал гнев праведный.
– Это переходит все границы, мой дорогой, – разглагольствовал он, и рыцарь с тоской понял, что тот еще долго не будет молчать. – Когда страдают вот такие прекрасные невинные создания, то небеса плачут и все ангелы на них тоже!
– Прям все?
– Все! – отрезал Микаэль, не заметив издевки и продолжая прижимать служанку к своему плечу.
– Микаэль?
– Что?
– Девушку-то отпусти. А ты ступай и не держи обиды на свою госпожу. Ты тут совершенно не при чем.
Южанин нехотя убрал руки, сунул служанке монетку, потрепал ее по щеке.
– Душа у меня болит за невинных, ты же знаешь.
– Особенно, когда в невинных ходит хорошенькая девчонка, конечно же знаю.
– Ты беспросветный циник и в тебе отсутствует даже капля романтики, – Микаэль развел руками и развалился в кресле. – К слову, чем ты так разозлил Сольвег, что она чуть не убила меня этой дверью?
– Хмм, пожалуй, именно тем, что я беспросветный циник без капли романтики, – пробормотал Эберт, с легким смятением вспоминая и поцелуй, и полный бессильной ярости взгляд.
– Я всегда знал, что она беспутная стерва.
– Мы все еще в ее доме. И она все еще моя невеста. Придержи свой язык, пока не поздно, а сейчас вставай и уходим отсюда.
Микаэль ворча вылез из мягкого кресла и нехотя поплелся за рыцарем. Впрочем, его недовольство начало сходить на нет, и он опять продолжил описывать, как они пойдут вечером на ярмарку, как возьмут с собой Каталину – ведь она такое прелестное дитя! – как они купят ей кулек засахаренных каштанов, а заодно возьмут и себе, все равно никто не узнает. А полакомиться после трудового дня и вовсе не грех. Как потом пойдут к его матери, госпоже Рузе, а какой сливовый пирог она печет, оближешь пальчики, даже служанок не допускает к готовке.
Микаэль все говорил и говорил, а Эберт с удивлением чувствовал, как на груди у него скребут кошки. Казалось бы, поцеловала девушка, невеста, признанная красавица, краше которой в городе не найти, чего же проще, чего желаннее. Только вот от любой бы девчонки это было б приятней. А Сольвег. А что Сольвег. Той захотелось посмеяться, она в своем праве, а он лишь почувствовал себя такой же разменной монетой, как и прошлые ее знакомые, того ли ему хотелось от брака. Он помотал головой, отгоняя наваждение, и постарался вновь начать слушать друга, хоть то и было невыносимо. А с Сольвег он все прояснит. Потом прояснит, непременно. Все наладится, как же иначе. Они еще станут друзьями, он верит. Он натянул поводья, поравнялся с Микаэлем и слегка улыбнулся его болтовне. Громкий стук лошадиных копыт по мостовой отгонял тревожные мысли.
Глава IV
Дверь покоев хлопнула и жалостно заскрипела. Сольвег нервно отстегнула тяжелые серьги, коснулась холодными пальцами уставших ушей, а жемчужные капельки с остервенением отбросила в угол. Если служанка найдет их и решит прибрать к рукам – тем же лучше, будет повод отправить надоедливую девчонку под стражу. Ее счастье, что сегодня отделалась оплеухой. Она устало рухнула в кресло, облокотилась на крошечный стол с кучей ящиков и уставилась в зеркало. Зеркало было дорогое, без единой царапинки, выпуклости, точно застывшая водная гладь. Отец никогда не скупился ей на подарки. Денег он вообще считать не умел, оттого и заложено теперь все подчистую. А она – она, достойная даже править и властвовать, достойная титула герцогини, должна изворачиваться, хитрить, лебезить, лишь бы никуда не делся этот бродяга без роду и племени, этот жалкий торгаш с толстым кошельком и до ужаса раздражающей честью.
Тихий вздох вырвался из груди. Да, она могла бы быть герцогиней. Разъезжать в дорогих повозках, и платья бы были из тончайшего шелка, все, до единого, да и сам герцог был неплох, вовсе неплох… Только кто виноват, что паж тот был лучше. Сольвег глухо рассмеялась. За связь с ней того юнца отправили сначала в темницу, а потом на войну, а после ничего уж о нем и не слышала, как не слышал никто ее слез и рыданий. Да и как услышать, если из первых рядов пехоты не возвращаются. А ей тогда было всего девятнадцать. Отец тогда и слушать ничего не желал. Дочь могла стать герцогиней, а вместо того влюбилась в жалкого служку, в шваль подзаборную. Каково-то ему теперь продавать ее торгашу, купившему жалкое баронство и рыцарство. После этого он и выслал ее из города в первый раз. Где первые десять дней она, точно раненый зверь, зализывала раны своего разбитого сердца, отказывалась есть, проклинала отца, а потом увидала его соглядатая, присланного ее сторожить, доносить и приглядывать. Как тогда легко всколыхнулась обида в сердце, как легко, точно жаркий огонь, пожиравший солому. И так было просто ему улыбнуться, а слезы оставить себе. Как приятно через месяц видеть его отставку и читать гневные письма отца. Потом был и второй – не трудно, ведь она чудо как хороша. Ее посчитали плохой – прекрасно, она и будет плохой. И будет жить в свое удовольствие, а люди пусть судачат, что вздумают. О людях ее положения сплетни вечно летают и кружатся, почему бы и не быть им хоть сколько-то правдой.
