По пустырям долго бежали ее ноги. Вот уж она и дома, вот ее расшитый шатер. На улице только бегают дети, остальные все на ярмарке в городе. Никто не заметит, что на руках у сестренки Каи спит сворованное чужое дитя. Она положила его на застеленную постель и устало поднесла ладонь к серым глазам. Вот теперь она точно чудище из сказки, про которых рассказывают морозной ночью под светом лучины. Как злая ведьма она теперь. Осталось заточить лишь ребенка в башне, лишить его радости света – чем еще занимаются старые ведьмы? Ее рука не поднялась убить его, испытание она не прошла. Не быть ей свободным сирином и имя свое она лишь позорит.
Она склонила голову на бок. У ребенка уже пробивались темненькие волосики. Он снова следил за ней подслеповатым взглядом и причмокивал губами. Надо где-то раздобыть молока. Кая знала, что в выкопанном погребе еще стоит с ночной дойки кувшинчик-другой. Налить в крохотную бутылочку, заткнуть чистой и мягкой тряпочкой – это не составляло труда – Кая не раз видела, как в селении выкармливали новорожденных слабых ягнят. Чем этот малыш отличается от ягненка. Такой же кроха. Такой же глупый. Такой же невинный.
– Пей, глупый комок, – проговорила она, капнув капелькой молока с тряпки ему на рот. – Пей же, глупый ягненок. Знаешь ли ты, сколько ягнят разорвала я в клочки? Чем же ты лучше?
Человечий комок ее не боялся. В младенцах вообще что-то мало было здравого смысла. «Да только тебе, Кая-Марта, никогда этого не узнать», – думалось ей, пока она лежала рядом со свертком на своей застеленной постели и думала, что же она скажет Морелле. «Не быть ни матерью, ни женой, ни верной подругой до гроба. И Морелле милее война и долгожданная месть, чем девушка в сердце.» Она легонько коснулась темных волосиков у него на голове. Они были мягкими, точно пух. «Счастливица Сольвег», – пролетело у нее в голове имя той женщины. – «Она даже не знает, как ей повезло.» Она загородила младенца ширмой. Пусть спит. Ей еще надо придумать, как отправить Морелле весточку. Был у них с ним почтовый голубь, да только теперь ищи-свищи его по всему лагерю.
– Все сидишь взаперти? Вот и правильно, девица, – проговорил чей-то голос.
Она обернулась. Сигура она не заметила. Было неслышно, как он вошел.
– Я хотел поговорить с тобой, Кая-Марта.
Он сел на стул, негромко вздохнул.
– Хотел извиниться. За ту пощечину, знаешь. Не потому, что ты ее не заслужила, отнюдь. По мне так ты заслужила и то, чтобы тебя четвертовали и выставили на площади, как предателя. Но, – взгляд его стал грустным, длинные пальцы подрагивали. – Ты сейчас чудовище, Кая. Кровожадное, забывшее о чести, о совести, и жизнь человечью ты вовсе не ценишь… Где увидишь наживу, там поживишься. Глупо льва винить за то, что разорвал он ягненка. Да только и не жалуют льва того в деревнях, отгоняют его от жилищ палками и камнями. Я подумал вот о чем, Кая-Марта. Я помню ту, что не хотела быть невестой моей. Улыбку и звонкий смех на рассвете, заплетенные косы, васильки в волосах. Ты ведь помнишь, я дарил тебе их. Нашел даже белые, редкие, белее горного снега, под стать твоим волосам… Не захотела ты стать моей радостью, взяла мою душу, завязала узлом и острие в сердце вонзила. Поверь, Кая-Марта, нет ничего холоднее, чем оставшийся труп умершей любви. Не найдешь ты в моем сердце теперь ничего кроме ярости к зверю и жалости к той, что однажды рыдала у меня на руках. Я подумал тут на досуге. Поговорил с Улафом, задал ему пару вопросов. Он не против, ты знаешь. Он долго смеялся надо мной. Называл глупцом, говорил, что я жалок. Говорил, что выпустит из тебя всю кровь, если хоть словом предашь его. Я упросил его отпустить тебя восвояси, когда он закончит свой путь. Когда Исолт действительно ляжет к его ногам, когда власть, корабли, дома и сады достанутся ему и каждый в этом городе признает его господином – тогда он отпустит тебя. Не солгу тебе, Кая-Марта, если скажу, что нет моих сил больше видеть тебя. Лучше бы умерла ты на острове том. И я бы тебя позабыл. Уходи потом, куда хочешь. Станешь вольной птицей, лети. Только подальше отсюда. Пожалей ты хоть напоследок меня.
Кая смотрела на него, не мигая. Ей предлагали свободу? Серьезно, свободу? Отпускали пленницу, открывали все двери? Можно ли только верить этому слову?
– Ты веришь Улафу? – прошептала она. – Веришь, что он меня не обманет? Ведь он ненавидит меня.
– Я тоже тебя ненавижу.
Сигур смерил ее недовольным взглядом.
– Поищи в своем сердце, Кая-Марта, и скажи – он хоть раз тебя обманул? Это верно, он жесток и безжалостен. Да только ни единого раза, пожалуй, он никому не соврал. Оттого я и с ним. Оттого он мой предводитель.
Она встала и принялась нервно выхаживать по шатру.
– Почему ты пошел на это ради меня? Ты сказал мне сам. Что я расколола твое сердце. Ты на днях отверг мою дружбу. Зачем ты стараешься ради меня?
Он не улыбнулся и глаз от нее не отвел.
– Я ведь нашел тебя тогда. В шатре Улафа. Ты сидела на полу у его постели, в изнеможении, а нож лежал рядом с тобой. Я не знаю, что помешало тебе убить его, но знаю, что именно это я и любил когда-то. Ты считаешь, что мне нужна была лишь хозяйка. Но это не так, Кая-Марта.
Тишина окутала их, точно пухом сверху накрыла.
– Я не хочу твоей гибели, Кая, – прошептал он, но даже не взял ее за руку. – Один раз я почти уничтожил тебя. Как видишь, это не принесло мне ни радости, ни покоя. Я знаю, Кая. В тебе осталось то добро и невинность, не могли исчезнуть они безвозвратно.
Он хотел было коснуться ее волос, но она отшатнулась, точно от пламени. Чувства были быстрее разумных мыслей. Зверь боялся его, она не хотела вновь ощущать его руки.
– Мы никогда не сможем простить друг друга, ведь так? – грустно и примирительно спросил он ее.
Кая проглотила комок в горле, скрестила на груди руки, но слова не шли на язык. Он не просил прощения и не хотел его. Просто высказал то, что давно они знали. Они отныне всегда будут по разные стороны, даже смерть не сведет их вместе, да оно и не нужно.
– Так, – прошептала она и кивнула. Голова и все тело казалось тяжелым и неуклюжим.
И тут раздалось то, что она рассчитывала не услышать. За ширмой раздался детский плач. Она вздрогнула. Сигур поднял голову, вопросительно посмотрел на нее.
– Должно быть, младенец Магрит, – проговорила она, отходя подальше к ширме и молясь Всевышнему, чтобы снова плач не раздался. – Ему лишь несколько недель, ты знаешь, всегда плачет, даже отсюда слышно.
На лице Сигура промелькнула настороженность, подозрение, точно железная холодная маска, начало наползать с подбородка и выше. Он встал.
– Неужели, – тихо спросил он, так тихо. – Палатка Магрит далеко, как же мы слышим отсюда?
– Может, она вышла пройтись, – язык еле ворочался у нее во рту и не слушался. – Может, он плачет и не может заснуть. Может, он голоден, а у нее нет молока – откуда мне знать, Сигур, я не знаю, как обращаться с младенцами!
Детский плач становился все громче. Она невольно прикрыла глаза рукой. Та дрожала, была ледяной. Тонкими пальцами хотелось зажать уши, чтобы ничего не услышать. Да только Сигур все равно его слышит, все едино.
