– Я не знаю, не знаю я, Сигур, – соврала она, стараясь схватить его за руки и отвести их от себя. – Пусти, умоляю!
Тот отпустил ее и толкнул на постель. В руках его осталась тонкая прядь белых волос. Волосинки разлетелись из его кулака, точно пух.
– Я знаю, что ты лжешь, – сухо промолвил он. – За эту ложь я не сниму с тебя цепь. Пусть это решает Улаф, раз уж он так в тебя верит.
Он поднял с пола длинные цепные кольца и бросил всю эту тяжелую охапку ей на колени.
– Это ты виноват, что ребенка ранили, – пробормотала она. – Я не хотела ему вреда. Если б ты не отобрал его у меня, ничего бы этого не было.
«Было бы», – шепнул внутренний голос, и ей вновь стало неуютно, а сердце болезненно сжалось и заныло. Они бы встретились, и он бы разорвал его на куски, назвал бы это новым уроком. «Ведь он так бы и поступил. Ведь ты это знаешь.» На пороге Сигур обернулся.
– Он напал на меня у самой калитки в тот дом, про который ты говорила. Будто знал, что там буду я или ты. Не думал я, что столкнусь с таким взглядом, даже когда мы вернули тебя. Мне почудилось, что это мужчина. Он был больше тебя, наверно сильнее, но это не помешало мне огреть его дубинкой и полоснуть ножом. Он сбежал, оставил мне лишь горку дранных перьев в придачу. Надеюсь, ему тоже было несладко.
– Это все ты виноват, – шептала она, но уже не видела его. – Вечно ты лезешь не в свои дела, Сигур. Вечно беды находишь и мне, и себе, и другим.
Тот ничего не сказал и вышел. Полог палатки слегка колыхался на ветру. Цепь холодила лодыжку. Сирин следил за ней, теперь она то поняла, и каждая тень на стене заставляла ее нервно вздыхать. Он знал и что она ходила к Лансу, и что взяла того ребенка, и что Сигур понес его назад. Это все урок, еще один его горький урок. Только уроки, всегда уроки и правила, запреты с приказами – а любви здесь и не было.
Глава XXII
Сольвег в кои-то веки спала крепко и без снов. Вдобавок она была совершенно сыта последние две недели после продажи колец ювелиру. Появившихся денег хватит на пару месяцев, это точно. Теперь в доме появилось и мясо, и зелень, и новые нитки с тканью и даже дрова, поэтому по ночам она засыпала с растопленным камином и не приходилось кутаться в старые пыльные одеяла. Нитки и ткань она тоже купила сама у галантерейщика на Зеленой улице. Ей хватило ума купить не самую дорогую и красивую, а попроще и попрочнее, поэтому рулон голубой бязи с вышитыми лепестками лежал в углу, и она все еще к нему не прикоснулась. Каждый день ей хотелось сесть за иглу и начать кроить себе хотя бы самую простую рабочую юбку, чтобы ходить в город да заниматься делами, но она понятия не имела, как к этому приступить, хотя после нескольких неудачных попыток хотя бы перестала бояться исколоть себе пальцы. Она недовольно шипела и раздраженно слизывала капельки крови с уколотого мизинца. Надо было бы попросить единственную оставшуюся служанку помочь, да что-то ей подсказывало, что и у этой девчонки ума хватит лишь на то, чтобы драить котелки да грязные тарелки.
Пока все было тихо-спокойно, время с деньгами застыло бы на эту пару месяцев, если бы не одно «но». Если бы не ребенок. Иногда она смотрелась в одной сорочке на себя в зеркало, критически поджимала губы, но никаких видимых признаков ожидания ребенка она не наблюдала. Она до сих пор не пришла к единому выводу, как ей поступить. Признаться, она и понятия не имела о том, как должна протекать беременность, если не считать того факта, что через несколько месяцев она перестанет пролезать в ворота собственного дома. И не только в ворота. Она с грустью уставилась на рулон ткани и поняла, что шить ей вскоре придется не мало, чтоб было в чем выйти из комнаты. Зато все сейчас предельно просто, думала она, пока сооружала у себя на голове подобие прически – руки ее наконец научились. Так вот, тут два пути. Либо их план с Микаэлем чудом удается, и она получает корабль – тогда ближайшие лет семь-десять можно не волноваться, если жить не самой знатной дворянкой, а горожанкой среднего достатка. Если все пойдет прахом, то она продаст свой жемчуг и того ей хватит года на два, если еще слегка сократить прислугу – все же расходы на ребенка возьмут свое. Мысли же о позоре уже не приходили ей в голову. Она живет, как нищенка и отребье, слухи о ней знает каждый мальчуган из Исолта – ребенок вне брака и без отца будет лишь логичным тому довершением, не более. Был еще третий путь, который не позволила ей так называемая Кая-Марта и который и саму ее пугал до дрожи. Спорынья или что-то похожее. Она провела ладонью по пока еще плоскому животу и вздрогнула. Смерть будет маячить за ее плечом, если она выберет этот путь, а умирать ей пока не хотелось. Ее жизнь – не дешевая трагедия, которую ставят кукольники в балаганах на ярмарке, такой радости она им не доставит.
Ребенок… У нее будет ребенок. Хорошо бы дочка, мелькнула шальная мысль и губы против ее воли сложились в улыбку. Что-то будет, если она его оставит, оставит младенца. Четвертый путь? Родить и оставить на ступенях монастыря – его она не рассматривала. Ее саму бросили – и она ненавидела. Родившемуся человеку из плоти и крови она такого не пожелает. Было странно сознавать одно. Люди и книги говорили, что ребенок от ненавистного мужчины никогда не пробудит чувств материнства. С Магнусом было покончено, все в прошлом и в прошлом давно, если и была между ними нежность, что-то смешно напоминавшую девическую влюбленность – так то давно прошло, аптекарь изменился, и его любовь вместо свободы лишь душила ее по ночам. Права голоса она не имела, вскоре его лишился и он – осталось между ними лишь одиночество и тоска по ушедшей ласке. «Если бы мы сбежали в самом начале, – думала Сольвег. – До Эберта, до бегства отца, до грязных слухов – у нас могло бы что-нибудь получиться. Но не теперь.» Она уже давно не чувствовала себя юной девицей, хотя к ней еще не подобрались двадцать четыре года. Скоро уж будет, через пару недель. Смешно, они с рыцарем родились в один месяц. Могли бы праздновать в один день, если бы поженились.
Прическа была готова, но на ней все еще была ночная сорочка. Можно отпороть кружева и приделать их на старое платье – скроет не отмытые пятна жира с рукавов, которые она не знает, как отстирать, хотя все руки до мозолей стерла.
Нет, она не ненавидела Магнуса. Сейчас, когда он был далеко и не рядом, когда она просыпалась в блаженном одиночестве, точно хозяйка – она не чувствовала к нему ничего, будто был он странным полузабытым сном. Оттого она и не чувствовала этой злости к ребенку, что теперь жил внутри нее. Странно, были моменты, когда она думала, что могла бы привыкнуть к ней – да, пожалуйста, пусть будет к «ней» – в конечном итоге, она ведь перестанет быть одна. Это будет глупая цель в ее жизни, как у любой толстой и глупой крестьянки, но хоть какая-то будет. Дочка… Она вспомнила, точно сквозь сон, ласковые руки матери, которая умерла, когда ей было года четыре, не больше. Грустную улыбку госпожи Гертруды, матери Эберта, когда та бывала у них в гостях вместе с мужем. Может, это именно то, чего ей нужно, кто знает. Может быть, эта по началу жуткая весть и должна примирить ее с настоящим.
Она наконец натянула свое домашнее темно-зеленое платье со слегка протертыми локтями. Те изумрудные сережки, которые Эберт видел в самом начале, уже были проданы, на них она купила новую лошадь, когда старая совсем захромала. На шее теперь висела лишь серебряная цепочка, та, для кольца сирина. Цепочку она по наущению судомойки оттерла содой, та теперь заблестела, как и должна. Кольцо же она положила в глубокий и плотный карман – оттуда оно никуда не денется. Жаль, что нельзя носить на пальце. Одна жалкая серебряная цепочка на шее. В ней проснулось забытое желание повесить на себя как можно больше украшений и блестеть, точно майский шест на празднике – она всегда любила и серебро, и золото, и каменья. Теперь все это осталось в прошлом, а содержимое шкатулок почти что истаяло. Если так будет дальше, в ход пойдут и они – узоры на крышках вполне хороши.
