– Сольвег? – раздался голос за ними. – Сольвег, ох, я помешал?
Магнус поспешно отпрянул назад в тень и скрылся за дверцей для прислуги. Слуха Сольвег снова достигли шум музыки, голосов и шагов из зала. Она подняла глаза, а дыхание до сих пор не пришло в норму.
– Я искала тебя, – проронила она, глядя на стоящего перед ней южанина. – Давно не была я так рада твоему появлению. Ты спугнул его, спасибо за это.
– Ты ведь помнишь, если тебя кто-то обижает, тебе стоит только сказать, – Микаэль с подозрением посмотрел на дверцу под лестницей. – У меня отличные отношения с гвардией Совета, так что… Твой назойливый ухажер может очень скоро оказаться на дальних рубежах королевства, если захочешь.
– Я хочу сама оказаться на дальних рубежах королевства, – Сольвег поправила на плече сбившийся во время борьбы рукав. – С кошельком, полным золота и купчей на дом.
– Как и все мы. Хотя нет, не все.
Микаэль толи кашлянул, толи крякнул и закатил глаза.
– Что еще?
– Чем дальше, тем интереснее, дорогая. Ты ведь помнишь жену Ланса?
Она помнила пухловатую и глупую простолюдинку с ребенком на руках, которая все кудахтала о своих бедах и металась, точно канарейка по клетке. Ничего, признаться, особенного.
– Помню, печальная и напуганная особа.
– Теперь она вся лучится от счастья. Столкнулся с ней возле стола с пирожными с клубникой. К слову, ты должна их отведать, крем на линдемских взбитых сливках, а шоколад…
– Микаэль!
– Да, прости. Так вот, наша Одетта рассказывает всем и каждому, что Эберт за бесценок отдает корабли и свою часть дела Лансу, да вдобавок уже заверил у стряпчего завещание, по которому и дом, и земли к брату отходят. Согласись, двадцать четыре года – немного не тот возраст, когда тянет писать завещания. Если ты, разумеется, не на смертном одре.
Сольвег попыталась высмотреть в толпе рыцаря, но не нашла его. Видно, он ушел с Каей.
– Мне всегда казалось, что корабли, дела, товары – это единственное, что греет его холодное сердце.
– Так и было, – Микаэль поджал губы, вид у него был растерянный, а в глазах ни единой смешинки. – Все то время, что я его знаю. Он отдает без возврата все, что когда-то приносило ему радость. Раздает имущество, дом. Да еще этот бал. Что это как не…
– Прощание, – закончила за него Сольвег, и отчего-то в душе похолодело.
– Именно, – южанин кивнул. – И дело наше плохо. А ты все мне никак не поверишь, глупая женщина.
– Кая-Марта здесь, – безразлично проговорила она, жмурясь в темноте от света люстр в зале. – Он пригласил ее. Зачем ему приглашать ее, если она его мучает. И он сказал мне, что твое письмо его не удивило.
Микаэль изменился в лице.
– Кая здесь? – он поспешно шагнул прочь, но потом все же обернулся. – Зачем? Затем, что это наш Эберт, Сольвег. А он, как ты знаешь, полный осел. Он холоден, как медуза у берега, но на наше несчастье, в нем от матушки осталась нелепая тяга к дурацким красивым жестам. Не думал, что это скажу. Но сжигать бы в камине все эти легенды да сказки с балладами. Или держать их подальше от таких блаженных, как наш глупый рыцарь.
Глава XXVII
Микаэль проталкивался через толпу разряженных дам и кавалеров, наступал на подолы юбок и сапоги, расшаркивался, рассеянно сыпал извинениями и вертел по сторонам головой. Бесполезно, вокруг были только шелка разодетых женщин да яркий свет сотен свечей в тяжелых люстрах. Так проходили балы в высшем обществе – гости веселятся, а о хозяине ни слуху, ни духу, кому он нужен теперь, когда на столах прекрасная выпивка и закуски.
«Где же ты, никчемный осел! – бормотал южанин, обшаривая каждый угол зала и лестниц. – Дались тебе эти птичьи сказки. Далось тебе это волшебство, будь оно не ладно, ты же к нему не готов. Ни один смертный к этому не готов, к этим песням, словам и рассказам. Текут тягуче и залепляют и уши, и нос, и глаза – не вдохнешь и не выдохнешь. Читал бы сказки матери, когда было можно, ходил бы со мной на причал любоваться ночами звездами – и все было б отлично, все было бы здорово. Ох, Эберт. Ты был умнее, когда был холодной селедкой без единого порыва души человеческой. Что мне теперь с тобой делать? Отзовись, глупец!»
Он вышел из зала, тяжелая деревянная дверь захлопнулась за ним, и огонь свечей больше не слепил глаза. Они быстро привыкли к темноте, и Микаэль стал, как кот, продвигаться вдоль стены, держа руку на старой каменной кладке. По стенам не горели факелы, не было слышно ни единого шороха от слуг – неужели он их распустил? Распустил слуг, ушел в темноту и пригласил под свой кров зверя-убийцу. Браво, сир Эберт, о вашем непревзойденном уме в пору слагать легенды. Посмертные. Может, за пару медяков и споет какой-нибудь забулдыга в трактире. Микаэль осторожно потрогал под камзолом лезвие небольшого кинжала, которым он резал фрукты или в лучшем случае царапал у себя в кабинете столешницу. Для сирина это все равно что зубочистка. А если она решит напасть прямо здесь, в доме, полном гостей? Эберт тогда умрет на его руках и не исключено, что он вместе с ним. План просто превосходный. Он сжал зубы и продолжил идти. Если ему повезет, то он застанет рыцаря одного и просто попытается вывести его из поместья. Будет нужно – огреет его книгой потяжелее, уж вдвоем с Сольвег и еще каким-нибудь служкой, которому он заплатит, они всяко затолкают его в карету. В доме Микаэля он будет в безопасности. Главное лишь найти.
В кабинете было пусто. Только раскрытое окно и раскиданные по столу и по полу бумаги. Что-то скомкано, что-то залито воском от свечей. Южанин чиркнул спичкой и зажег один из огарков. Пламя разогнало мрак и крошечным язычком билось на сквозняке.
– «Сим заверяю, что в случае моей смерти этот дом, земля, а также корабли «Беспечный», «Дева морей» и «Хлад северный» отходят моему брату, Лоренсу Гальва, в полноправное владение. Кроме того…» Какой же ты идиот, – в сердцах воскликнул Микаэль и бросил завещание на пол. – Помирать, значит, собрался. Просто так, втихомолку!
Он начал дальше рыться в бумагах. Выдвинутый ящик был весь завален скомканными листами. Микаэль выхватил один, выхватил второй, грубо расправил их на столе.
– Так, что тут у нас? «Дорогой Микаэль»? Серьезно? «Мой друг, сможешь ли ты простить меня и понять, когда…» Что? – он перерыл остальные листы. Все они начинались одинаково. «Дорогая Сольвег». Десять листов, на которых было написано «дорогая Сольвег», еще пара слов, а потом все перечеркнуто и скомкано. В одном случае было вроде даже нацарапано «милая», но тут же перечеркнуто тысячу раз. Микаэль растерянно глядел на эти молчаливые признания неизвестно в чем, а потом просто сгреб это все обратно в ящик. По крайней мере, с уверенностью он мог заявить, что сердце Эберта сирин не околдовал ни на миг. Одна беда, видно разум его приказал долго жить, раз он обращается к Сольвег «милая». Но это они еще успеют обсудить и с ним, и даже с самой Сольвег, если придется.
