– Уверена, Улаф, ступай.
Микаэль обернулся на голос, растолкал толпу ребятишек и сладко вздохнул.
– За просмотр я, конечно, денег не беру, – снова послышался смех. – Но, как вижу, стоило. Богатой была бы.
– Не больше, чем я нынче богат, узрев в своей жизни столь прелестное создание, – начал Микаэль с хорошо заученной фразы и тут же получил легкий шлепок по щеке.
– Я не со зла, – усмехнулась девица. – Но слушать подобную фальшь – любезный, пожалей мои уши и уши несчастных детей.
– Все ясно, – вздохнул Микаэль и потер щеку. – Не мой день сегодня. Каталина, пошли.
– Но я хочу дослушать сказку! – она дернула его за рукав. Каталина канючить могла день за днем, ночь за ночью, Микаэль это знал. Он вздохнул протяжно и громко.
Эберт наконец-то вышел вперед и увидел ту, кому принадлежал насмешливый голос. Пожалуй, было ясно, с чего у Микаэля перехватило дыхание, но тот вечно реагировал на женщин так, будто на днях вырвался из монастыря. На разваливающейся деревянной табуретке, облокотившись на такой же старый и потемневший от времени стол, сидела девушка. Она улыбалась, а пожалуй, такой честной открытой улыбки он не видел уже давно. Может, она была ровесницей Сольвег, может, чуть младше. Определенно она казалась мельче и хрупче, Сольвег-то была статной красавицей. Была жилистой и худой, казалось, вот-вот вскочит, залезет на дерево на самую высь. Запястья были тонкие, маленькие, на них понавешено столько браслетов, они звякали и звенели стоило ей только руками взмахнуть. Длинные волосы, светлые, почти белые, мягко ложились на плечи и спину. Мелкие высохшие цветы путались в них, падали лепестками. Одета она была просто. Льняное серо-белое платье, такие часто носят в дороге. По подолу и рукавам вилась голубая вышивка. Она смотрела на Микаэля и улыбалась. На него же женщины никогда не смотрели так. Да в общем-то и он на них тоже. На миг он почувствовал зависть, но поспешно отогнал нелепые мысли.
– Я хочу остаться, остаться, – заныла Каталина. – Микель, еще чуть-чуть, ну пожалуйста!
– Матери все расскажу, – вздохнул тот и отпустил ее руку. – Какие тут у вас еще сказки, валяйте. Если еще кто-то предложит мне кружечку эля, я совсем подобрею. Эберт, иди сюда. Небось тоже еле держишься на ногах. Поздоровайся с дамой, вечно нужно тут всех вас воспитывать…
– Добрый вечер, сударыня, – рыцарь кивнул, сел на перевернутое деревянное ведро и вытянул ноги. – Простите, что вас потревожили.
Она перевела на него взгляд. Было темно, но в свете костра ее глаза показались ему голубыми. Хотя, может, зелеными. Да, впрочем, какая разница, если на них так приятно смотреть. Она кого-то напоминала ему. Разумеется, он не думал, что знал ее раньше. Но он смотрел на нее в свете огня, на то, как дрожала белая прядь на ветру, как тонкие тени легли на ключицы, а бледные пальцы стучали по дереву. Что-то было знакомое, неясное, смутное, будто прежде видел во снах. В тех, которые знал на рассвете, а после не вспомнишь. Он хотел было спросить ее имя. Чисто из вежливости, к чему же иначе. Ведь через пару минут он уйдет, а на завтра уже позабудет. Но тут вновь началась суматоха – пойди заставь семилетних детей замолчать, которые требуют сказку. «Сказки, сказки – это все мусор, нелепые байки!» вспомнил он из далекого прошлого голос отца. В общем, он прав, только скажи это детям, мигом затопчут.
На столе у девушки были раскиданы крохотные связки засушенных трав. Тут и розмарин, и полынь, и ромашка, и мускатный орех, и крохотные перевязанные вместе коричные палочки. Они крошились, подсыхали еще сильней, казалось, дунешь на стол и в воздух поднимется облачко лепестков. Там же, в ворохе листьев и трав были свалены в кучу листки бумаги в маленьком ящичке. По краю бумага была резной, кое-где окрашена в красный. Дети наперебой тянулись к ней, выхватывали то один листок, то другой.
– Вот эту! – кричали они. – Нет, вот эту, вот эту!
Незнакомка перехватила взгляд рыцаря и улыбнулась.
– Это картинки, – усмехнулась она. – Они выбирают, я им рассказываю, что в мысли ветром навеет. Вы с другом можете посмотреть, раз уж зашли ко мне в гости.
Микаэля дважды упрашивать не пришлось. Он отпустил Каталину, долго рылся, чуть не раскидал половину, но под конец вытянул одну. Перевернул лицевой стороной и притворно скривился.
– Тьфу ты, напасть, – фыркнул он. – Стоило столько времени стараться и выбирать, чтобы вытащить твою унылую физиономию. Ну, почти.
Он сунул картинку под нос Эберту. Он прищурился, стараясь разглядеть ее в полумраке и свете костров. На картинке был нарисован рыцарь, река, лес и дорога. Тот усмехнулся. Сказки про рыцарей. Самые старые, самые глупые, больше всего их на свете. Будто действительно сыщется в мире хоть кто-то, кто бросит и дом, и покой, и отважится биться с драконом. Это ж каким недотепой, каким беспросветным глупцом надо быть, чтобы верить в победу там, где разум велит повернуться назад. Видимо тем же, кто верит в подобные сказки. Да и к чему они, впрочем, теперь, если драконов нет и не будет.
– Рассказывай, милая, посмотрим, сможешь ли ты мне поведать про моего унылого друга.
Она улыбнулась, тонкими пальцами убрала выбившуюся белую прядь за ухо. «Поздно уже, – думалось Эберту. – Поздно и хочется спать. Принесла ведь нелегкая на ночь». Но день казался таким длинным, а, глядя на лицо незнакомки, образ разгневанной Сольвег терялся, уплывал куда-то за горизонт.
Глаза потихоньку слипались, и отсветы костра свозь веки казались кроваво-алыми. «А рыцарь все ехал и ехал, – говорил над ухом неспешный голос. – Не день и не два, и звезды вели его ночью.» Что-то всколыхнулось в его памяти. Он пристально посмотрел на рассказчицу, вгляделся в ее спокойное лицо. Как давно он слышал эти слова, как давно, он и не думал их снова услышать. «Рыцарь ехал и ехал, тропинка окончилась, раскинулось озеро, полное слез, прожигающих даже железо.» Сколько лет ему было? Неужели это было так давно. На мгновение стало неуютно и холодно, будто в ту ночь, будто в тот вечер. Ведь он никогда не задумывался об этом, потому что отец не велел. А то, что говорил отец, было законом всегда и навеки. «Скажи, – молвил рыцарь. – Возьмешь ли ты жизнь за свободу?» Смешно, он даже помнил картинки в той книжке. Старые, выцветшие, но с золотом по краям и большими изящными буквами. Помнил, как отец отбросил ее в сторону, а потом, верно, сжег. Он ведь вроде искал ее пару дней или больше. Хотел взять ее с собой в обучение. Вроде, ах да, тогда еще он говорил «в память о матери», тогда считал, что это по-рыцарски, по-благородному. Так вот когда у него в последний раз были подобные мысли, желание. В шесть лет, потом все закончилось. Весь нелепый слезливый бред, как говаривал отец. А он прав. Всегда прав. Вроде накануне отъезда он бегал из комнаты в комнату. Проверял на полках и под кроватями, тормошил Ланса. «Где моя книжка, Ланс, где она?» Тот лишь огрызнулся, пригрозил из-за слез рассказать все отцу, а потом подвел к камину и указал на горсточку пепла. В тот же день он и уехал в аббатство. А потом все закрутилось, и он не вспоминал ни о матери, ни о рыцаре. Ни о драконах, свободе и правде. Смешно это все. А ведь ту сказку он так до конца и не слышал, отчего не послушать сегодня.
