– Замолчи, – пробормотал он. – Просто замолкни. Знаешь, может, я и не стану марать об тебя руки. Я посижу здесь немного. Потом просто тихо уйду, оставлю тебя здесь в темноте. Здесь ты и останешься на долгие годы. Здесь через сотню лет и найдут твои кости. Это будет лучший конец для тебя.
Он пошарил в карманах и достал завернутую в тряпицу краюху свежего хлеба.
Он надкусил, прожевал прожаренную корочку. Отломил кусок, кинул его Кае-Марте.
– Держи, – бросил он. – Тебе это не в радость, но силы хватит на время. На пару часов отсрочит твою смерть. А мы поболтаем.
Кая не шевельнулась. Магнус пожал плечами и продолжил есть. Затем достал флягу с водой, разбавленную кислым вином.
– От жажды ты умрешь раньше, чем от голода, – безразлично произнес он. – Хотя это все равно год или два, я знаю вашу породу. Флягу я тебе не оставлю. Как ты думаешь, будет хоть кто-то искать тебя? Думаю, нет. Знаешь, о чем я думаю, Кая-Марта?
Он слез со стула и сел на выстланный соломой пол. Кая стояла над ним, но он не поднимал головы, а смотрел куда-то ей на колени.
– Знаешь, о чем я подумал? Что человек ценен теми, кто будет его искать. Кто вспомнит о нем после смерти – пусть даже и с ненавистью, с отчаянием. Ты можешь запасть в чье-то сердце, можешь терзать чей-то разум или ласкать его мысли, но, если о тебе не вспомнят – ты мертв навсегда. Ты мертва навсегда, Кая. Ты никому не нужна. Потому никто и не искал тебя на том острове, не ждал твоего возвращения. Ты думаешь, Сигур до сих пор тебя любит? Я видел его, я говорил с ним. Тебя он хочет забыть, как пустую тупую боль выгнать из сердца, как яд из раны. И это он сможет. Жизнь твоя не принесла никому радости. Смерть тоже не принесет. Будто тебя и не было.
Он снова глотнул из фляги, слегка поморщился от кисловатого вкуса.
– Да, я сказал все верно, – удивился он сам себе. – Твоя смерть никому не доставит радости. Даже и мне, ведь не отомщу я за Сольвег. И знаешь что, Кая, что паршивей всего? – голос его дрогнул. – Что смертью твоей я ее не верну. Что ничьей смертью я ее не верну! – а жить без нее зачем мне, Кая? Где я найду вторую такую?
Он прикрыл усталые глаза и вызвал в памяти образ из давным-давно забытого дня. В тот день он впервые отправил ей записку с мальчишкой посыльным. Через пару дней после того, как она впервые пришла к нему в лавку, а он получил за дерзость пощечину. Он ни на что тогда не надеялся – знатная девица, богаче всех в этом городе – тогда была – шелком и бархатом завешаны все шкафы. Он смеялся, когда писал то письмо. Писал и смеялся над собой, над жизнью, над этим солнечным летним днем – а день смеялся с ним вместе. Отличная выйдет шутка и безобидная. Много ли стоит знатной девице зло топнуть ножкой и оскорбленно губы поджать?
Он написал в письме не о ее глазах, волосах или коже. Нет, он написал о себе, присовокупил туда рецепт настойки от нездоровых зубов – мол на него она так надменно смотрела, что все лицо у нее перекосило, всю челюсть. Потом звал зайти снова – передать ей лекарство. Красотки редко обращали на него внимание. Потому не питал он иллюзий, не старался расхвалить ее красоту, он и вовсе не ждал, что она заявится вновь – а она появилась. Пришла без стука, отворила дверь, нетерпеливо стукнула по прилавку. Спросила, давно ли стегали его розгами, он сказал, что недавно.
В тот же вечер они отправились вдоль причала смотреть, как в гавани разгружают суда. Закатное солнце светило сквозь реи и мачты и путалось в ее волосах. Недурная девица, думал тогда все аптекарь, размышляя, что же выйдет из этой нелепой затеи. Глаза так и вовсе подарок, зеленые, точно бутылочное стекло, и блестят точно так же.
– Госпожа Альбре, – начинал он неловко.
– Сольвег, – говорила она и насмешливо кривила тонкие губы.
В тот вечер он узнал, что Сольвег умна. Что хитра, что за словом в карман не полезет. Что злопамятна, язвительна, но совсем не капризна. Что когда она смеется, в ее глазах загораются искорки, а взгляд становится нежным почти что, хотя нежности она вовсе не знает. Что скорее поцелует сама – небрежно и снисходительно – чем позволит дать поцеловать себе руку.
«Ты прислал мне письмо, где думаешь, будто мы с тобой ровня. Не лги мне теперь, манерами не обманешь.» В тот же день поздно ночью он и понял, что влюбился без памяти. Через две недели они стали любовниками, еще через месяц друзьями. Через полгода он с безразличием заключенного признал, что жить без нее он не может. Так и до этого дня продолжалось.
Магнус с удивлением обнаружил, что в голове шумит и стучит, а слезы катятся из воспаленных глаз. Он рассмеялся, а голос хлюпал где-то внутри. К горлу снова подкатила истерика, и он закашлялся. Он судорожно ловил ртом воздух, стараясь угомониться, но только сейчас он с ужасом осознал – Сольвег ему не видать. И сына их не увидеть. Никогда, больше ни разу, нет этого будущего, стерто оно, перечеркнуто, воском свечи залито в той книге, где вершится все в этом мире. Она была нижней картой в этом крошечном домике. Кто-то вынул ее и все рассыпалось до прогнившего основания. Он барахтается в этом море, точно дворовый щенок в глубокой канаве, и не за что ухватиться. Ему казалось, если он закроет сейчас рот, то молчанье задушит его и он захлебнется. Ему некому даже мстить. Ни за себя, ни за нее. И самого его точно наконец-то не стало.
Послышался странный скрежет – громкий и резкий, точно из камня вырывают ввинченный болт. Он постарался поднять лицо, сфокусировать взгляд, но голова шла кругом. Он все также сидел на полу. А через какое-то мгновение что-то тяжелое ударило его по затылку. Кажется, это был старый кувшин, глиняные осколки рассыпались по полу. Мягкая темнота окружила его, и он с благодарностью почувствовал, что теряет сознание. Передышка и тишина, немного покоя.
Он и забыл, как вещие птицы могут пить чужую тоску.
Глава XXXIII
Ночь она провела на самых окраинах города, у ворот, под какими-то зарослями, в канаве, выстланной мхом. Жители от страха сидели ночами в домах, гвардия Совета сюда не заглядывала, ютилась ближе к центральным улочкам. Первый шаг не желает делать никто. Чуть только люди Марии-Альберты двинутся в сторону лагеря, горцы возьмутся за топоры. Мария-Альберта мертва, Мария-Альберта убита, и Кае-Марте было отлично известно, кто в этом был виноват. Он ведь приходил к ней пару суток назад. Подкараулил на границе лагеря, схватил за руку, прижал ладонь к пересохшему рту. О, Морелла был в тот вечер весьма убедителен. Нет, он не кричал на нее, не смотрел своим злостным взглядом. Только безразличие в его голосе, только холод, как клинок изо льда, только тихое бешенство. Отчего она не выдала тогда его Магнусу? Отчего, если в тот самый вечер он сказал ей, что Сольвег уже не жилец, что тогда рассказал, что почти что убил «человечье отродье». Сперва она пыталась ему возражать, сказать, что Сольвег подруга, что даже если она украла кольцо, она ее прощает, прощает! Но он ударил ее так сильно, что зубы прикусили до крови язык. Прежде он никогда не поднимал на нее руку. Прежде он клялся ей только в любви – она не очень-то верила. Хоть и очень хотелось. Она держалась за ноющую щеку, перед глазами плыло, будто она была пьяна, а Морелла говорил ей о мести. О какой-то мести всем людям. О мести не Улафу, не Сигуру, не матери, что с ужасом погнала ее прочь. У людей нет достоинства, говорил ей Морелла, но смерти они достойны. Почему бы не подарить им ее. «Почему не начать с твоей милой и нежной Сольвег? Это будет хороший урок для тебя, Кая-Марта.» Больше она ему не перечила.
