А на следующий день слух о гибели Марии-Альберты, слух о начале войны. Кая знала, зачем это ему. Понимала, пока судорожно запихивала свои скудные пожитки в крохотный узелок. В этой войне не будет ни правых, ни виноватых, ни выживших, ни проигравших. Их погибнет столько, что не рады будут ни горцы, ни люди короны. Всех сметет, все останутся рыдать над своими убитыми. А потом, говорил Морелла, он найдет остальных. Вернется на остров Серебряных шахт, освободит всех из клетки – он говорил это и раньше, Кая слышала это. Освободит он только их не ради спасенья, ради войны с человеческим родом. И хочет он новое королевство, свое, для птичьих людей. Так смешно. Кая-Марта вспомнила все обиды и горести, вспомнила беды Мореллы. Он не хочет мира, не хочет, чтобы ему пожимали руку при встрече, не хочет, чтобы его не боялись, и любовь ему не нужна. Не равенство, не поддержка – только власть, только личная выгода, только кровь чужая, горячая.
Да, Магнусу этого она не сказала, хоть любовь умерла в ее мыслях, лежала в сердце ненужным потерянным грузом. Когда выбралась из-под холма, ей хотелось бежать, спотыкаться, ползти к смутной свободе. Да, Улаф нашел бы ее, рано иль поздно, призвал бы к ответу. Но стоило ведь попытаться отыграть у отчаяния хоть пару месяцев тихой жизни. Она пробежала немного к югу, уже на горизонте снова мелькнул отрог Синих гор – а потом она повернула обратно. Шла всю ночь и лишь совсем ранним утром задремала в той самой канаве.
Разбудили ее бедные торговки, открывавшие дешевые лавки возле стен городских. Запах пирожков с не очень свежим мясом и ругань кожевников, идущих в артель, прогнала все ее темные беспокойные сны. Кая отряхнула испачканное платье. Попыталась прикрыть распущенными волосами разорванную ткань на спине, работу Магнуса. До дома Гальвы было далековато. Ей пару часов, спотыкаясь, идти по городу и плутать. Доберется как раз, как проснется привратник. Может, и не погонит ее поганой метлой.
Что она скажет рыцарю, Кая не знала. Извиниться? Она почти что убила его, выпила жизнь, сердце на части разбила. Явиться на пороге со словами раскаяния посреди бела дня? Так нелепо. Нелепо и странно. Морелла с Улафом все сделали нелепым и странным, потому она здесь.
Внимания на нее не обращал никто. Мало кто может признать в нищенке с разодранным платьем ту Каю-Марту-рассказчицу, которая продавала им травы и пироги, и сказки плела, точно нитками. Через пару часов солнце уже поднялось высоко, а она сбила в кровь себе пятку. Кто-то из бедных ребятишек, играющих в дорожной пыли, тыкал в нее пальцем и хохотал. Она даже не слышала. Вот и дом семьи Гальва, вот и дом ее бедного рыцаря, и ворота огромные. Она ни разу не заходила в ворота. Ни разу не шла досюда пешком, всегда перепархивала, а ночью ее и не видно.
Она, как могла, убрала свои белые волосы в косу, стерла грязь со щеки. Костлявый кулак неловко постучал в дубовые двери. Послышался скрип крючка от дверцы окошечка. Оно распахнулось. На нее смотрел недовольный седой привратник. Он оглядел ее с головы до пят и прищурился.
– Сир Эберт не раздает милостыню и не привечает бродяжек. Пошла, пошла отсюда подальше, не стой под воротами. Не позорь имя хозяина.
Окошко захлопнулось, сморщенное лицо исчезло. Кая пошарила по карманам. Узелок со всем ее скарбом так и остался в той пещере. Она нащупала сквозь ткань платья завалявшуюся брошь, что ей когда-то подарил Морелла. Сейчас она точно руки жгла, ее хотелось выкинуть поскорей. Брошь она никогда не носила, только в кармане – та была довольно уродлива, но вот жемчуг на ней был самый настоящий. Она сжала ее в кулаке и вновь постучала. Окошко открылось.
– Я не нищенка, – быстро сказала она и протянула старый подарок. – Может, добрый господин захочет это взять в награду за помощь?
Морщинистая рука схватила подачку и повертела ее между пальцами. Затем исчезла.
– Мало, что нищенка, так еще и воровка, – послышался радостный говор – видно брошка пришлась по вкусу. – Проваливай вон отсюда. А то крикну гвардейцев.
Окошко снова закрылось. Кая в бессильной злобе пнула ворота, потом зашипела от боли. Она посмотрела вниз по улице. Было так тихо и не было ни души. Сверху доносились крики торговцев, суета, но она их не видела. Она прошла чуть дальше, чтобы сторожка привратника осталась по левому боку. Забор невысокий, совсем невысокий. Она без труда припомнила, сколько раз перебиралась через него, когда навещала рыцаря. Ночью это было так просто – кто увидит на темном небе и в кроне деревьев большую крылатую тень? Все спят. Все спокойно. Только дыхание спящих слышно по комнатам, а сейчас солнце уже высоко, хоть и раннее утро, летнее утро.
Она приложила руку к забору. Даже если встать на цыпочки, она не доставала до верха, чтобы подтянуться. Ни дерева рядом с достаточно длинными ветвями, чтоб кончались на той стороне. Она отошла еще чуть дальше. Что ей оставалось делать? Начать кричать во всю глотку «Эберт, рыцарь мой, выходи»? Сбежится народ, сбегутся слуги – но рыцарь не явится. Она сомневалась, что он вообще может встать нынче с постели. Она глубоко вздохнула и прикрыла глаза. Это ведь быстро. Никто не заметит и заметить-то некому. Она почувствовала зуд в лопатках, привычное жжение кожи на руках, когда те стали покрываться перьями вместе с телом.
Кая открыла глаза. Вот забор, вот окно Эберта. А справа от нее кроха-мальчишка лет четырех возился в дорожной пыли. Он поднял на нее взгляд, а она не отвела своего. Сердце дрогнуло и пропустило удар, уголок губ истерически дернулся вниз. Она его не заметила. «Гибель я принесу в твой дом, милый рыцарь. Не одну и не две. А многое множество.»
Она взмахнула тяжелыми крыльями, перелетела через забор и опустилась в дальнем уголке сада. Перья стали истончаться, снова ветер коснулся кожи, она услышала топот маленьких ног по дороге. Кто поверит ребенку, скорее всего надерут ему уши. Только б было все так.
Дверь черного входа распахнута настежь. Кая-Марта проскользнула в его темноту – в этом доме она была часто и знала, как проскользнуть незаметно мимо расторопных кухарок, знала, как смешаться со стайкой глупеньких горничных, знала, где углы потемнее. Ноги ее еле держали, руки дрожали так, что она до белых костяшек сжимала перила на лестнице. Вот и последний пролет, вот и комната рыцаря. И спальня, и большая гостиная, и кабинет, забитый доверху книгами. Сквозь приоткрытую дверь проскальзывал утренний лучик солнца.
– Ты слыхал, что творится в городе, Эберт?
Сердце Каи-Марты упало, рыцарь был не один. Она прильнула к щелке и постаралась разглядеть, чей голос ей послышался только что. Он был взволнованный и знакомый, до боли знакомый, только после всех ее злоключений в голове перепуталось.
Вон рыцарь сидит в своем бархатном кресле. Он похудел, он так отощал, что кресло кажется больше. На столе стоит огромная чашка, от нее поднимается пар, только он ее и пальцем не тронул. На ноги небрежно наброшен выцветший плащ. Разгар лета, а ее рыцарь все мерзнет. Он не согреется, нет, уже не согреется, это холодом из могилы на него потянуло. Она посмотрела правее. Ну конечно, кто же еще. Ниле. Микаэль. Тот, кто разгадал ее первой, тот, кто погонись за Сольвег она, а не Морелла, пристрелил бы ее. Пристрелил бы самой твердой рукой. Что-то он выскажет ей, когда она зайдет в эту комнату. Говорят, что повинную голову меч не сечет, да вот только по ней все мечи королевства рыдают.
