Но у художника Уильяма Коллинза были в те дни не только политические, но и более личные причины для беспокойства. Летом 1833 года он писал жене из загородного дома одного из своих с трудом обретенных покровителей: «Мои нервы укрепились, боль в лице быстро слабеет». В дневнике он признается: «По временам ум мой туманится и тело слабеет». В этом соблазнительно увидеть некую наследственную черту. Его дети, и Уилки, и Чарльз Коллинзы, страдали от «нервов», а Уилки в особенности был подвержен болям в области лица и глаз. Миссис Коллинз также лечила «нервы» в Брайтоне. То была эпоха тревожности, и позднее в одном из романов Коллинз описывал «дни злостного нервного истощения и исподволь распространяющейся нервной болезни». Вовсе не такие уж неистовые и уверенные в себе повелители империи, викторианцы постоянно страдали от нервного расстройства, считавшегося следствием того, что сами они называли «битвой жизни».
В начале 1835 года одиннадцатилетнего Уилки Коллинза записали в Академию Мейда-Хилл, дневную школу рядом с Эджвер-роуд. Он оказался образцовым учеником, судя по тому, что в конце первого года обучения получил первый приз в классе — двухтомник «Эссе» Саути
. Эта книга оставалась в его библиотеке до конца жизни. Однако в школьной среде не всегда приветствуют подобные успехи. В одном из воспоминаний Уилки писал, что «ленивые мальчики считали его предателем, усердные — соперником, а прежний победитель устроил ему настоящую взбучку». В общем, школу Уилки Коллинз не любил.
В это же время он открыл для себя радости приватного чтения. Он увлекся маминой коллекцией готических романов, обнаружил такие столпы детского просвещения, как «Арабские ночи»
, «Робин Гуд» и «Дон Кихот». Он боготворил Вальтера Скотта и восхищался Байроном. Весьма логично предположить, что он предпочитал «легкое» чтение, по крайней мере, он не был зубрилой или интеллектуалом, отдавая симпатии приключениям, а не анализу.
Во время своих частых отъездов Уильям Коллинз пытался заочно руководить моральным воспитанием сыновей. «Скажи дорогим детям, — писал он жене, — что единственный способ, каким они могут услужить родителям, является послушание им во всем: пусть Чарли найдет в Писании отрывки, в которых особенно строго указано на этот долг, и пусть выпишет их для меня». Он настаивал на том, чтобы мальчики «продолжали молиться Богу, обращаясь к Нему через Иисуса Христа, чтобы посредством Духа Святого стать благословением для своих родителей».
Подобные моральные наставления, вероятно, не много значили для юного Уилки Коллинза. Позднее он высмеивал благочестие. В романе «Игра в прятки» отец шестилетнего мальчика говорит: «Ты продолжаешь запихивать ему в глотку церковь, а он продолжает давиться ею, как огромным куском, который невозможно переварить… Разве таким способом можно расположить его к религиозному обучению?»
И все же чувство религиозного долга, свойственное их отцу, не препятствовало активной общественной жизни семьи, глава которой не препятствовал светским удовольствиям. Естественно, глава семьи был знаком со многими выдающимися художниками своего времени, его круг общения включал и наиболее интересных поэтов. Например, Сэмюэл Тейлор Кольридж, судя по всему, был дружен с миссис Коллинз. Однажды Уилки поделился с другом воспоминанием о том, как великий поэт разрыдался, рассказывая его матери о своем пристрастии к опиуму. «Не плачьте, мистер Кольридж, — вспоминает Уилки совет матери поэту, — если опиум и вправду приносит вам хоть какую-то пользу и он вам необходим, почему бы вам не пойти и не принять его?» Поскольку сам Уилки ко времени этого рассказа пристрастился к лаудануму, его детское воспоминание можно истолковать как самооправдание.
В детстве Уилки, по его собственным словам, пострадал от несчастной первой любви. Речь шла о жене одного из соседей, которая была в три раза старше романтичного мальчика. Он был так одержим ею, что возненавидел ее мужа и убегал каждый раз, когда тот пытался заговорить с ним. Конечно, Уилки не мог позволить себе «вольности» с дамой, так что страдал молча. На протяжении всей жизни заметна его увлеченность женщинами, порой кажется, что он был влюблен в половину знакомых особ женского пола. Он нуждался в женском обществе, в его жизни были одновременно две постоянные женщины, но он явно интересовался и другими особами. Позднее он рассказывал друзьям по секрету, что его «сексуальное посвящение состоялось под иностранными небесами».
3. Паломничество
В девять часов утра, в понедельник, 19 сентября 1836 года, семья Коллинз наняла экипаж до Пиккадилли, откуда дилижансом отправилась в Дувр. Они направлялись в Италию. Путешествие обсуждали долго. Сэр Дэвид Уилки уверял Уильяма Коллинза, что изучение итальянских мастеров станет бесценным подспорьем для его искусства. Коллинз колебался, не желая прерывать обучение сыновей в слишком раннем возрасте, но сэр Дэвид Уилки и другие друзья уверяли, что мальчики получат больше от итальянского путешествия, чем от сидения за школьными учебниками. Так и оказалось. Двадцать пять лет спустя Уилки Коллинз признал, что научился в Италии большему, «полезному для меня, среди картин, пейзажей и людей, чем когда-либо узнал в школе». Италия для замкнутых, постоянно утомленных и тревожных викторианцев была мечтой. Там виделись им чувства и свобода, яркие цвета и солнечный свет, Италия воплощала душу и дух, а не деньги и материализм.
Семья Коллинз села на пароход в Дувре и направилась в Булонь, четыре дня спустя она прибыла в Париж. Родители не интересовались городом, им не нравились его запахи, и, по словам миссис Коллинз, «там не было магазинов, сопоставимых с Риджент-стрит». Уилки в город влюбился. Позднее Париж стал для него желанной целью, он восхищался красотой бульваров, оживленностью горожан. Миссис Коллинз не нравилась парижская еда: «Баранина жесткая, но всё простое неплохо приготовлено», — писала она, не оценив французские деликатесы. Ее сын, напротив, стал настоящим гурманом.
Семья медленно следовала на юг, к Средиземному морю. В Мартиге, под Арлем, была «единственная маленькая гостиница, хозяин которой никогда прежде не видел англичан. Этот странный тип имел привычку садиться за ужин вместе с постояльцами и носил кепку с поучительной независимостью», — шутливая зарисовка Уилки в воспоминаниях об отце сохраняет непринужденный дух семейного путешествия. Они доехали до Марселя, который, опять же по словам миссис Коллинз, «пах самым отвратительным образом». Вскоре пришло время перебраться в Канны и Ниццу, где они задержались на шесть недель.
Италия манила, от нее отделяла теперь лишь одна граница. В середине декабря они наняли экипаж до Генуи, по пути Уильям Коллинз высовывался из окошка и делал наброски «бурных потоков — могучих ущелий — гор, окутанных облаками», пока они следовали вдоль Корниш
. Отец уверял, что эти пейзажи «почти свели его с ума…». Затем пароходом добрались до Ливорно, откуда направились во Флоренцию. Путешествие через Сиену и Апеннины привело их в Рим, где Уильям Коллинз заявил, что достиг «священной цели своего паломничества». Там семья оставалась до весны. Коллинзы нашли жилье на Виа Феличе. В стене дома, где они поселились, в нише стояла фигура Мадонны — прямо над прилавками с капустой и грудами мусора. Уильям Коллинз в арендованной студии взялся за серьезную живопись, в то время как даже из окна квартиры можно было наслаждаться видом римлян, «предающихся беззаботном отдыху, двигавшихся и сидевших с неосознанной грацией, с естественным изяществом линий и инстинктивным умением создавать удачную композицию». Уилки охотно усваивал итальянские уроки.
