Однако Морган был совершенно не прав, а его мнение определяли скорее реакционные импульсы, чем факты. После Гражданской войны и вплоть до 1896 года концентрация богатства и доходов снизилась, но затем продолжала расти вплоть до 1910 года, когда один и шесть десятых процента самого богатого населения получали девятнадцать процентов национального дохода, что в два раза больше их доли в 1896 году. Повышение зарплаты нейтрализовалось повышением цен. Реальная зарплата, то есть покупная способность денег, была сравнительно стабильна в период между 1897 и 1914 годами. Недовольство рабочих росло, а его усиливала депрессия, главенствовавшая после паники 1907 года (вплоть до Первой мировой войны). Увеличение богатств означало их концентрацию, как признавал «Джорнал оф коммерс» в Нью-Йорке: «Концентрация богатств и власти в одних руках нежелательна, даже если это способствует усилению экономической мощи страны. Равное распределение даже более важно, чем избыточное производство». Это был крик души мелких предпринимателей, уставших от произвола монополистических объединений (и депрессии бизнеса).
Социальное возмущение в Америке нарастало параллельно другому аналогичному движению в Великобритании, где канцлер казначейства Ллойд Джордж ввел всеобъемлющую систему социального законодательства, которую привилегированный класс заклеймил как «конфискационную». Морган возненавидел Ллойд Джорджа и его «социалистическое законодательство», опасаясь, что Соединенные Штаты могут пойти по стопам Британии.
Неприятие Морганом социального законодательства разделял весь его класс. Магнаты высокомерно отвергали реформу, утверждая, что патерналистское законодательство разрушит здоровый индивидуализм американского народа. Но эти же магнаты скромно замалчивали то, что монополистические объединения подавили экономический индивидуализм, и тот факт, что сами они никогда не отрицали патерналистское законодательство, благосклонное к их собственным интересам. Привыкшие к тому, что политика всегда защищала их привилегии и доходы, магнаты от промышленности и финансов боялись политики, которая руководствовалась более широкими социальными интересами. Поэтому они яростно сопротивлялись экономическим и политическим реформам. Федеральные налоги на корпоративные и личные доходы, принятые теперь в фискальной системе США, характерно клеймились как конфискационные, как преддверие социализма. Один банкир по этому поводу сказал: «Вместо того чтобы вводить налоги на доходы, правительство должно платить премии тем, кто добился значительного финансового успеха».
По церковному писанию — «Дается тому, кто имеет, и берется у того, кто не имеет». Любое изменение встречалось в штыки, если только это изменение не происходило в интересах плутократии. Морган и другие магнаты были виновны не только в «ужасном преступлении быть богатыми», но и в более серьезном — они отказывались признать как саму социальную несправедливость, так и необходимость законодательства, способного ее исправить.
Но помимо своего основного значения борьба за социальное законодательство и реформы поддавала пару для более решительной борьбы за правительственное регулирование деятельности корпоративных объединений, против которых и было направлено острие этой борьбы. Теперь эта борьба принимала политический характер. Хотя сам Морган презирал политику, большинство его соратников занимались ею (зачастую коррумпированные политики) для продвижения интересов предприятий, находившихся под контролем дома Морганов. Более того, представляя собой маховик развивающихся экономических сил и антагонистических классовых интересов, политика не могла не принимать во внимание как Моргана, так и его систему, во многих аспектах бросавшую вызов правительству и его власти.
Концентрированный капитализм построил огромную промышленную и финансовую структуру, почти полностью независимую от контроля правительства. Сложность данной структуры требовала регулирования. Морганизация предоставила некоторую степень такого регулирования посредством ведомственного контроля за финансовыми ресурсами и промышленностью, путем ограничения конкуренции и внедрения системы общности интересов. Но такое регулирование было неполным и действовало главным образом с учетом интересов конкретных групп. (Более того, хоть Морган и считал иначе, финансовые и социальные проблемы неразделимы.) Возникла необходимость унифицировать капитализм, приспособить экономику и политику друг к другу в условиях новой системы централизованной промышленности и финансов. А это означало усиление правительственного контроля над корпоративными объединениями, включая саму морганизацию. В борьбе за внедрение такого регулирования правительство неминуемо сталкивалось с домом Морганов — самым важным представителем централизованной промышленности и финансов, действовавшим почти полностью независимо от правительственного контроля.
В то время как, в отличие от брайанизма, это новое движение за регулирование корпоративных объединений принимало индустриализм и большой бизнес, поступало множество предложений о роспуске этих объединений, и даже предложения заключить в тюрьму таких магнатов, как Пирпонт Морган, чтобы научить их уважать закон. В этом движении, и особенно в деле перестройки в интересах самого концентрированного капитализма, прозвучала угроза, что недовольство корпоративными злоупотреблениями может оказать деструктивное влияние на капитализм, если только большой бизнес не «приберет у себя в доме».
Озвучивая этот протест, президент Теодор Рузвельт, не сдерживая своих чувств, назвал магнатов «сборищем глупцов и идиотов», а их реакционный снобизм — пособником радикализма. Он утверждал, что «серьезные социальные проблемы», вызванные промышленным развитием, требуют принятия соответствующего законодательства, но вместе с тем добавил: «Мы не пытаемся задавить богатых людей, скорее наоборот, мы не потерпим каких-либо нападок на их права».
Разделяя ужас среднего класса перед классовой войной, Рузвельт предложил ради обеспечения социального мира регулировать как плутократию, так и пролетариат и осудил социалистов и радикалов так же яростно, как и «нехороших богачей».
В своей политике Рузвельт был скорее реалистом, чем радикалом. «Великое достижение индустриализма, — сказал президент, — означает необходимость усиления контроля правительства за предприятиями бизнеса».
Рузвельт настаивал на введении федерального регулирования деятельности корпоративных объединений во избежание злоупотреблений и в целях унификации более крупных интересов капитализма, что означало укрепление промышленной и финансовой централизации путем подчинения большого бизнеса (который Рузвельт принимал) правительству и объединение их усилий для укрепления страны и покорения мировых рынков.
Однако магнаты промышленности и финансов под руководством Дж. Пирпонта Моргана противились корпоративному регулированию, как и социальному законодательству, под лозунгом: «Оставьте нас в покое!» Большой бизнес возражал против «усиления власти правительства» (но совершенно не возражал против расширения прав промышленности и финансов) и утверждал, что кампания Рузвельта за регулирование корпоративных объединений «мешает бизнесу». Ходили слухи, что его действия привели к панике 1907 года, а «Коммерческие и финансовые хроники» вплоть до 1911 года продолжали утверждать, что «паника явилась делом рук самого Рузвельта». Во время этой паники Чарльз С. Меллен, президент железной дороги «Нью-Йорк, Нью-Хейвен и Хартфорд» (находившейся под контролем дома Морганов, в котором Меллена называли «офисным мальчиком Моргана»), обрушился на кампанию Рузвельта по регулированию, называя ее «пьяным дебошем», мешающим бизнесу. В ответ Рузвельт говорил, что его политика, «представляющая собой попытку наказать успешных обманщиков», не вызывала паники, «но если бы дело обстояло именно так, то это ни в коем случае не ослабило бы моей решимости продолжить начатое дело». Обида была настолько горькой, что директора «Юнайтед стейтс стил корпорейшн» даже подготовили резолюцию (которую потом положили под сукно), запрещавшую их председателю Гэри встречаться с президентом Рузвельтом.
