Она кивнула, но они оба понимали, это недобрый знак. Внезапно задняя дверь фургона распахнулась. Яркий солнечный свет хлынул внутрь и почти ослепил их, в силуэтах людей они опознали немецких солдат с нацеленными на них винтовками.
– Выходите. Выходите, вы оба.
Ошеломленные, они выбрались из фургона, и Майкл, взглянув на Гельмута, сразу понял, что тот никогда не собирался дарить им свободу.
Неожиданно, Гельмут выпалил:
– Он еврей; вот этот, вот еврей! Он угрожал мне и заставил мою девушку спрятаться с ним внутри фургона, иначе он угрожал меня убить.
Глаза Гельмута обезумели от лжи, голос стал высоким и пронзительным. Майкл посмотрел на Эльке, в ее глазах читалась дикая смесь страха и возмущения.
Она повернулась к Гельмуту:
– Как ты смеешь, Гельмут? Как ты можешь быть таким жестоким?
Вдруг двое солдат схватили Майкла и грубо потащили его к зданию на контрольно-пропускном пункте, а другой солдат сжал руку Эльке.
– Она пойдет со мной, – крикнул Гельмут. – Она не виновата, это моя девушка! – жалко звучал его голос.
Даже объятая ужасом Эльке нашла слова и зло выговорила:
– Это не мой мужчина. Я его не знаю. И видно, не знала его никогда.
То, что случилось потом, произошло так стремительно, что Майкл на мгновение усомнился в происходящем. Он повернулся, чтобы взглянуть на Эльке, ее поспешные движения привлекли его внимание. Он увидел, как она борется с офицером, который держал ее за руку. Вероятно, охранник решил, что у него более легкая пленница и не держал ее достаточно крепко.
Вдруг она резко развернулась к своему захватчику и выхватила у него винтовку, а затем ударила оружием по его черепу, после чего он рухнул на землю. Двое охранников, державших перед ней Майкла, повернулись, и на секунду время замерло, пока они, ошеломленные, стояли, наблюдая за сценой.
Замерло все, кроме Эльке. Она мастерски направила винтовку на одного из солдат, державших Майкла, и тут раздался выстрел, сопровождаемый криком человека, схватившегося за живот. От боли тот рухнул на колени и простерся вперед. Пока другой охранник потянулся за оружием, чтобы выстрелить в Эльке, он на секунду отпустил Майкла.
Она заорала ему:
– Беги, Майкл, беги!
Она бросила винтовку и побежала прочь от контрольно-пропускного пункта. Майкл, освободившись, от хватки охранника, помчался за ней.
– Эльке, Эльке, стой! Мы не сможем убежать. Им нужен я, а не ты. Пожалуйста, вернись.
Но Эльке продолжала бежать. Это был чудесный день, в вышине сияло солнце, и она бежала вприпрыжку через поле с высокой травой, с чувством, что мчится к самому краю Голландии, и, когда Майкл бежал за ней, ему казалось, что в этом пейзаже было что-то вечное. Его мысли на мгновение вернулись к их первой встрече, когда они мчались по улицам Амстердама на ее велосипеде, она смеется и ее голова откинута назад, и он на скорости крутит педали, ветер треплет их волосы, и на мгновение он задался вопросом, выживут ли они, если нацисты их отпустят.
Раздались два выстрела, и он увидел, как ее тело рухнуло на землю. Ужас, зародившийся в животе, пронзил его тело животным криком, в котором он не узнал собственного голоса. Добежав до места, где она упала, он рухнул на колени и посмотрел в ее глаза, полные тревоги и боли. Он притянул ее к себе.
– Нет! Эльке, нет! – он еще крепче прижал ее к себе, пытаясь пальцами остановить кровь, хлещущую из раны в ее груди, но понимал, это бесполезно. Ее дыхание участилось, стало прерывистым, он видел, как жизнь ускользает из нее.
Где-то вдалеке он услышал, как кто-то кричит ему, кричит, чтобы он бросил ее, вернулся, или они тоже застрелят его. Ему было все равно, все равно, только бы вглядываться в ее прекрасное лицо.
– Я люблю тебя, Эльке, – прошептал он.
Она легонько кивнула, не в силах ничего сказать.
Он знал, что они близко к границе, и не сомневался, что рядом войска Союзников, а может даже и врач. Он нежно взял ее на руки и понес, пробираясь через траву, когда сердитые голоса снова окликнули его.
Раздался еще один выстрел, и пронзившая тело боль оказалась невообразимой. Он и не знал, что существует такая боль, которая взрывается изнутри. Он упал на колени, задыхаясь, понимая, что в него тоже кто-то стрелял. Но он не отпустил ее. Крепко держа ее, он прижимался к ней, они умрут вместе. Это продлится всего мгновение, сказал он себе, и вся боль и все страдания исчезнут. И он будет с Эльке вечно.
Он упал вперед, все еще крепко обнимая ее, и последнее, что осталось в его памяти прежде, чем он отключился, было ее прерывистое дыхание в его ухе, когда она прохрипела:
– По крайней мере, мы снова обрели друг друга. И я скорее умру в твоих объятиях, чем буду жить без тебя.
Глава 54
С уходом Майкла звенящее одиночество, которое Йозеф чувствовал после смерти Сары, вернулось и продолжало мучить его. Все вокруг болезненно напоминало о нем, и он чувствовал себя опустошенным и потерянным. Исчезновение Ингрид после обыска в его доме усилило его тревогу, и, хотя он расспрашивал и искал ее, нацисты вели себя так, словно ее никогда не существовало. Но больше всего его волновало исчезновение Майкла. Он бродил по дому, в основном по ночам, вспоминая все, через что они вместе прошли.
Кухня, здесь они праздновали Хануку; ванная, где горячая вода вернула к жизни его друга; гостиная, где они впервые вместе поговорили и погоревали; и чердак, где они связали себя узами самой глубокой дружбы.
Бесцельно перемещаясь из комнаты в комнату, он сокрушался от осознания, какой пустой казалась его жизнь без заботы о ком-либо. Когда среди ночи он не мог уснуть под тяжестью собственной незначительности, часто он находил утешение, гуляя по дощатому чердачному полу, глядя сквозь треснувшее стекло на красные крыши, залитые лунным светом, читая стихи Майкла.
Открыв дневник Майкла, он прочитал его стихотворение «Непобедимый».
…Не подняв оружия измотан я битвой
Тело мое – в бесследных шрамах
Но все же голову я подниму.
И все же не откажусь от борьбы.
Йозефа удивляло, как эти слова успокаивали и утешали его в самые мрачные периоды. К тому же, он теперь ясно понимал, на что было похоже заключение Майкла. И хотя он был волен приходить и уходить, он тоже был пленником, но по собственному желанию, угнетенный чувством вины прошлых лет, невидимыми оковами, удерживающими его от принятия любых приятных вещей этого мира. И каким-то образом слова молодого поэта оказались ключами к осознанию стен, внутри которых он был заточен.
В тот вечер произошло нечто чудесное. Он снова перечитал стихи Майкла, и по его щекам потекли слезы. Сняв очки, он не стесняясь заплакал: сначала это были слезы глубокого сожаления о потерянном, затем слезы всепоглощающей радости от приобретенного. Вскочив на ноги, он заорал на весь мир через треснувшее чердачное окно:
