– Катя! – кричал Трофимов жене. – Плесни-ка мне апельсиновки!
Он так называл «Куантро».
Но Катя скоро с ним развелась, потому что он только пил свою апельсиновку и старался найти объяснение своему поступку. Какому поступку – он так и не вспомнил. Сон ведь, чего взять со сновидения.
У него была большая квартира. Он решил ее продать, купить маленькую, а на остальные деньги доживать жизнь. Потому что на работу его больше не брали.
Продал, получил кучу долларов. Но он был одинокий, старый и пьющий. Его сильно обманули, всучили драную квартирку на окраине, у сортировочной станции железной дороги. Оставшиеся деньги он держал под кухонным порогом: в этом довоенном доме был дощатый пол. За апельсиновкой ездил в центр, нес ее в закрытой сумке. Боялся, что соседи заметят, заподозрят и обокрадут.
Трофимов лежал на диване, смотрел в потолок, слушал, как с лязгом сцепляются вагоны, как свистят маневровые тепловозы, и старался вспомнить, что же он такого сделал ужасного, и однажды так принял апельсиновки, что рухнул у подъезда, и соседи вызвали скорую.
А в больнице под утро настала такая тоска, что он все вспомнил.
Он проснулся, удивился столь странному сну и решил, что напишет об этом роман. Встанет, подойдет к длинному старинному комоду, выпьет натощак стакан минералки, пойдет в душ, потом на кухню, приготовит завтрак, разбудит Катю. А потом, бодрый от чашки кофе и яичницы с сыром, пойдет в кабинет. Работать, работать, работать!
Открыл глаза. Вместо комода был инсультный старик, сосед по палате. Трофимов понял, что сон – это было на самом деле. А как он просыпался в своей прежней квартире – это был сон.
– «Куантро», – сказал Трофимов, потянув носом воздух.
– Чего? – обернулась старушка, сидевшая подле своего старика.
– Апельсиновка, – сказал он. – Вкусно.
Старушка вздохнула, отделила от апельсина, который чистила, пару долек. Протянула ему. Положила ему прямо в рот.
– Спасибо, – сказал он, прожевав и прослезившись. – Уже как будто вспомнил и опять забыл. А Катя не пришла.
– Ничего, – сказала старушка и повернулась к своему старику. – Придет.
Катя не пришла, потому что ничего не знала про него и знать не хотела. Потому что она помнила, что случилось. Трофимов заставил свою секретаршу сделать аборт и очень страдал из-за этого. Он сам рассказал пьяный, Катя его за язык не тянула.
fict pulption
Другое кино
Рослый красивый парень опять задел стул, на котором сидел Саша Кляйн. Он все время ходил туда-сюда, протискиваясь между столиками. Саша Кляйн сказал себе: еще раз – и все.
Парень шумно уселся на стул, обнял свою девушку. Она была тоже рослая и красивая. Между оранжевой футболкой и синими джинсами виднелся смуглый чуть пушистый живот. Они стали целоваться, шевеля языками и прикрыв глаза. Парень откинулся назад и вытянул ноги. И уперся в ножку стула, на котором сидел Саша Кляйн. Стул поехал в сторону.
– Нельзя ли полегче? – робко сказал Саша Кляйн. – Я бы попросил.
Парень открыл глаза, посмотрел на него и засмеялся. Саша Кляйн был смешной, это правда. Небольшого роста, вихрастый и щекастый. В клетчатой рубашке. Хоть в кино снимай.
Девушка засмеялась тоже.
– Завидно? – сказала она.
– Извинись, выблядок, – тихо сказал Саша Кляйн.
– Чего? – парень, отбросив стул, поднялся.
– Сядь, – сказал Саша, наведя на него пистолет, большой и серебристый.
Парень сел.
– Богу молись, – сказал Саша Кляйн. – Если умеешь.
– Не надо, пожалуйста, – сказал парень.
– За что вы его? – заплакала девушка.
– Это кино, – объяснил Саша Кляйн. – Вы меня помните? Вы неслись на крутой тачке, а я стоял на обочине. Кругом были лужи. Вы меня обрызгали. И умчались вдаль. Всем было смешно. А мне было мокро. И еще. Вы откуда-то выскочили, вы куда-то бежали. Вам срочно нужна была машина. А тут я, смешной толстячок, открываю дверь своей смешной машинки. «Фольксваген-жучок». Ты, – он повел дулом пистолета на парня, – вырвал у меня ключ, отшвырнул меня в сторону, уселся за руль, и вы опять умчались. Навстречу новой жизни. И никто вам слова не сказал! А я остался как дурак на тротуаре. А мы с женой собрались в кино, была пятница, вечер. Вы знаете, как она обиделась? Вы об этом подумали? А? Не слышу! Подумали вы обо мне? Ну? Соврешь – убью!
– Нет, – честно сказал парень. – Но я не виноват. Это кино было такое.
– Вот тебе другое кино, – сказал Саша и подвигал пальцем.
– Не надо! – взвизгнула девушка.
– Придется, – сказал Саша Кляйн и спустил курок.
Парень рухнул вправо, заливая кровью оранжевую футболку и смуглый чуть пушистый живот девушки.
– Ты что, заснул? – сказала Дина Кляйн. – Ой, смотри, смотри, что он делает!
Они с женой сидели у окна и пили чай.
В их переулке разворачивался здоровенный джип. Он сдал назад, наехал на палисадник, повалил его, оставил на клумбе грязный рубец. Вывернул руль, со свистом газанул, но буквально через полсотни метров остановился у летнего кафе напротив. Из машины вылез рослый красивый парень. За столиком его ждала девушка, тоже рослая и красивая. Они поцеловались.
– Я сейчас, – сказал Саша Кляйн, прошел в прихожую, надел куртку поверх ковбойки, переложил что-то из обувного ящика в карман и вышел на улицу.
но тут, понимаешь, нюанс…
Теория относительности
Однажды я пришел по делу к одному человеку. Он жил в Доме на набережной. У него была какая-то нереальная по тем временам квартира (был самый конец 1960-х). Я даже не понял, сколько там комнат. Тем более что мне никто не устраивал экскурсию. Я, кстати, только до десяти лет жил в коммуналке, а потом у нас была очень хорошая квартира, грех жаловаться. Да что там жаловаться! Три комнаты, два балкона, двустворчатые двери с рубчатым стеклом. То есть я считал, что это просто лучше не бывает. А оказалось – бывает, да еще как.
Во время разговора я помаленьку оглядывался, косился в раскрытую дверь, из которой через просторный холл виднелась другая раскрытая дверь, а там и еще одна, целая анфилада, и я думал: как это можно вот так просто жить в такой квартире. Хозяин поймал мой взгляд.
– Вид у вас хороший из окна, – сказал я.
– Ага, – сказал он, криво усмехнувшись. – Как на сторублевке.
Действительно, в оконной раме были Кремль с башнями, дворец с флагом и набережная с Москвой-рекой.
Хозяин подошел к окну.
– А когда-то я там жил, – проговорил он. – До пятьдесят второго года. Ближе к осени папа понял, что скоро конец. Что его скоро совсем уберут. И, чтоб семью на улице не оставить, перевез нас сюда. Оформил эту квартиру на нас с мамой. Вот. Ну, переехали. Смешно вспомнить. Вошел я сюда первый раз. Мне десять лет. Все уже обставлено более или менее. Вхожу, озираюсь, и думаю: ой-ой-ой, да как же мы здесь устроимся? И вообще, да как же люди могут жить в такой тесноте?
