У Наташи сидел недолго, меньше часа. Наташу он знал, пора признать, не особенно хорошо, разговор на старые темы не предполагался, стало быть… Серегу вспоминать – больно ей. У самого на душе кипело дело, но об этом с посторонним человеком не поговоришь. Новые факты нудили-ныли… Покровский иногда вываливался из разговора. Запомнился момент, как Сережка вышел с каким-то вопросом из комнаты, притормозил в кухонном дверном проеме, а в руке у него – синий медведь.
Еще его волновала отвлеченная мысль, словно не человек ее думает, а счетно-решающая машина. Вот Серега погиб и сослуживцы заезжают к Наташе. Гога Пирамидин, оказывается, заезжал, он, Покровский, заехал, Чуров обещался. Но ведь это инерция, она пройдет, заезжать перестанут. В первый месяц пять человек, во второй три, а потом уже и круглейший ноль.
На футбол с Сережкой в субботу – это нормально, точка опоры. Он сидел, Сережка, читал «Судьбу барабанщика». Продолжается жизнь, дрянь такая.
Хотя это несправедливо по отношению к жизни.
Справедливого, кстати, вообще немного. Почти все просто случайно.
В метро в какой-то момент стало много людей с зонтами, с мокрыми волосами – дождь наверху. На эскалаторе на «Проспекте Маркса» проехали сверху вниз через равные промежутки три почти одинаковые полные женщины, на шее каждой из которых висела связками колбаса.
Вышел из метро, перешел к «Националю», побрел вверх по нарядной улице Горького. Не дождь, дождичек. У «Интуриста» автобус сцеживает интуристов, французская речь, люди пожилые, а старичок в фиолетовых шортах, другой в попугайской рубахе и белой ковбойской шляпе, бабушка в короткой юбке и полосатых салатово-зеленых чулках. Не моложе Ширшиковой Нины Ивановны, а представить такое на Нине Ивановне – заботливый племянник Панасенко, несмотря на искреннюю любовь к тетушке, мгновенно и собственноручно ее бы колесовал. Разговаривают французы громче, чем принято в Москве, прохожие их боязливо обходят. Французы, похоже, что-то про Царь-пушку шутят… Ну-ну. А вот в длинной узкой суконной юбке, в закрытом голубом джемпере с белой полосой, с короткой киношной стрижкой курит у входа в «Интурист» длинную нездешнюю сигарету Джейн, по паспорту Евгения Сорина, служащая при «Интуристе» проституткой уроженка Томска, похожая скорее на итальянскую актрису, чем на представительницу своей непростой профессии. Увидела Покровского, бросила в урну сигарету, подбежала:
– Ты тут случайно? Я сегодня тебя вспоминала непонятно почему.
– Иду и думаю, вдруг Джейн увижу у входа, – Покровский приврал, сегодня он так не думал, но обычно, проходя мимо «Интуриста», искал глазами ладную фигурку Джейн. Так что особо и не приврал.
– Так давай зайдем!
Джейн схватила Покровского за локоть, потащила мимо швейцара, в дальний угол, в бархатный бар, названный так в честь бархатных темно-красных портьер, бархатных бордовых диванов, утопленных в отгороженном от холла параллелепипеде полумрака.
– Товарищ майор! – воскликнул бармен Жора, бледнолицый, светловолосый, с прозрачными глазами молодой человек, всегда носивший что-нибудь ярко-голубое, сегодня это был галстук. – Давненько!
– Капитан, – сказал Покровский.
– До сих пор! – удивился Жора, с легким сочувствием и легкой же, как бы товарищеской, издевкой.
– Угощаем капитана коктейлем, – сказала Джейн.
– Уно моменто! – сказал Жора. – С коньяком и водкой на основе виски?
– Сделай два, – велела Джейн.
Сама Джейн не пила алкоголя.
– Да я ненадолго, – сказал Покровский.
– Поэтому не три, – пояснила Джейн.
– Ты ведь, наверное…
Любой конец предложения прозвучал бы грубо – «работаешь», «занята»…
– Антракт, – сказала Джейн. – Он там перышки в номере чистит, семье звонит. Жора, мне кофе.
Джейн, хотя Покровский не спрашивал, рассказала об удачном клиенте. Богатый итальянец с греческой фамилией, на две недели приехал по торговым делам, в первый же день познакомились, и вот, восьмой день уже, так сказать, вместе.
– Надоедливый, правда. Может три раза, не вынимая, – сказала Джейн. – Шестьдесят мужику.
Она всегда говорила с Покровским так откровенно, такая у них была игра. Они столкнулись на одном деле, и обстоятельства так затейливо переплелись, что Джейн и Покровский серьезно помогли друг другу, с тех пор дружили. Из магнитофона за стойкой лилась фортепьянная импровизация, ноты прыгали друг через друга, как в чехарде, вот одна нота застряла, на нее налетели другие, сбились с ритма, слепились, но пианист ловко протолкнул мелодию мощным аккордом, музыка поскакала дальше. Жора выставил на стойку два стакана, Джейн поднялась с низкого дивана, сделала пару шагов, протянула стаканы Покровскому. Узкая юбка задает походку, бедра качнулись влево, вправо, тонкая щиколотка в коричневом капроне… Джейн знала тайну о ранении Покровского, а таких людей было совсем немного. Коктейль густой, терпкий, пахнуло одновременно морем и травами: наверное, бармен добавляет туда напиток «Байкал». В десяти метрах освещенный холл, французы у лифта машут руками, галдят, а тут приглушенный свет, бархатный диван, Джейн вытянула ноги, коричневые строгие туфли, издалека похожи на «скороход» для пожилых учительниц, а вблизи видно, какие изящные и дорогие. Сбросила их. Покровский прикрыл глаза, отхлебнул.
В «Интуристе» были и другие бары, посветлее, с музыкой попроще, с другими девушками или без девушек. Этот был рассчитан на тех, кто не побоится подойти к Джейн, похожей на богатую аристократку, как мог Покровский их себе представлять: строгая одежда, минимум косметики, матовая кожа. Покровский попадал сюда один, быть может, раз в три месяца, и проваливался в щель между времен и пространств, как бы немножко не существовал. И реальность эта, неофициально допускаемая властями в полукилометре от Кремля, ибо важно нам угодить иностранцу, тоже не совсем существовала, и коктейли, наверное, через кассу не пробиты.
– У тебя есть пистолет, капитан? – спросил Жора издалека, сквозь музыку – белая салфетка, бармен, как ему полагается, всегда протирает бокалы.
– Два, – сказал Покровский и для убедительности хлопнул себя по обоим бокам.
– Тогда я спокоен, – сказал Жора.
– Я, говорит, утром в Милане, днем в Риме, вечером в Париже, в Милане жена, в Риме любовница, в Париже девчонки, в Милане фабрика, в Риме министерство, в Париже… Не помню, что там еще в Париже… – говорила Джейн.
Ногти на ногах Джейн накрашены ярко, видно даже через плотные темные колготки. Шевелит уставшими пальцами.
– Завидно, наверное, – сказал Покровский. – Такая насыщенная география.
Он действительно не знал, завидно ему или нет.
– Никто никогда не живет полной жизнью, кроме матадоров, это я помню! – вспомнила Джейн.
– Это я сказал?
– Ты.
– Справедливо! Если не понимаешь, что это все может закончиться в любую секунду, – то и не живешь. Просто у матадора это нагляднее. Бык бежит.
