Потом Покровский сидел в «Софии», выпил две рюмки коньяку – очень медленно, глотками. Кофе еще пил, пребывал в своих мыслях, иногда прислушивался к разговорам.
– Мясо, говорит, мыть не надо. Ставишь в духовку, допустим, щепки, допустим, счистила с него, а мыть не надо.
– Как так? Почему?
– Потому что с брызгами микробы по кухне разнесутся.
– Конечно, так и поскакали! На тоненьких ножках!
Хохот!
– Говорит, температурная обработка сама микробов уничтожит.
– Микробов-то уничтожит, а грязь не надо, значит, отмыть? Вот дура-то!
– Дура-то дура, а муж ей дубленку привез из этой… Из Монголии.
– Из Болгарии!
– Да всегда она малохольная была, ваша Анютка.
– Там дубленка-то, я не знаю, я через год смотрю, а она вся розовая, вытерлась. Не дубленка, а название одно.
– Для болгарской погоды.
По Садовому пронеслась пожарная машина, громко завывая. Разговор о дубленке растаял в клубах дыма. Доносились фрагменты каких-то других разговоров.
– С резинкой как березу пилишь, а без резинки уже как по маслу…
– Истину глаголешь.
Мог он, Покровский, что-то сделать, как-то предотвратить смерть Елизаветы Ивановны? Увы.
Нет, а Василий Иванович-то каков! Почуял за пару десятков километров.
– Решили, значит. Главное блюдо будет мясо по-французски, а остальное моя фантазия, – говорил нетрезвый женский голос.
В слове «фантазия» ударение женщина делала на «и». И повторила свою мысль, еще раз до Покровского донеслась та же самая реплика про меню какого-то явно великолепного грядущего ужина.
Хорошо не Казанцеву задушил, между прочим. Хотя так думать, конечно, нельзя.
Вечером Покровский долго лежал в ванной, смотрел на свою кожу, еще почти, ну не почти, а относительно молодую. Конечно, не юношескую, но если сравнивать со стариками – то лучше и не сравнивать.
Что вот за слово – старики. Сначала оно относится к другим каким-то людям, есть «я» и есть «старики», а потом глядишь – вот-вот нахлобучится на тебя самого. Наверняка когда-нибудь человечество изобретет комфортные сладкие самоубийства, и старик, подписавший бумажку, проведет последний час жизни в невероятных лекарственных наслаждениях – вместо того, чтобы проводить последние годы в перхоти, коросте, слепой сырости бессонных рассветов. Да многие, кстати, согласятся и без наслаждений – лишь бы все это закончилось… Так называемая жизнь.
Ужасно, с одной стороны, человек планирует что-нибудь захватывающее, бравурное (например, ехать через весь город ухаживать-подтирать за сумасшедшим братом), и тут напрыгнул пьяный подонок, свернул шею. С другой стороны – у палки гуманизма много концов, и не скажешь, какой из них слаще. Что ждало Елизавету Ивановну в комнатке-пенале… Ну хорошо, съехалась бы с братом, могли выменять однушку, но живи с ним, с таким Василием Ивановичем, а потом и без него, и без единой души, слабея с каждыми именинами, с каждым великим Октябрем, с каждым красным Маем, с каждым Новым годом…
Потом слушал пластинки и читал «Науку и жизнь».
Энергетические ресурсы социалистических стран составляют более сорока процентов мировых энергетических ресурсов. Прекрасно. Электронной автоматизированной системе по продаже авиабилетов «Сирена» исполнилось три года. Как летит время! Золотую рыбку, которую длительными тренировками приучили подплывать к кормушке, окруженной горьким раствором хинина, сейчас усыпили наркозом и оперируют под микроскопом. Ладно.
9 июня, понедельник
На столе у Жунева странная стеклянная вещь, ваза не ваза, толстая впуклая загогулина мертвенно-зеленоватого оттенка. Внутри загогулины карманный калькулятор производства ГДР, новинка соцлагеря.
– Икебана? – спросил Покровский.
Жунев расцвел.
– Умеешь ты правильное слово найти! Вообще, это взятка. Деньгами-то запрещают, сам знаешь, да и вещами не рекомендуется, а он все сувенир да сувенир, не откажите принять, салатница «Дружная горка» в виде полусферы.
– Дружная горка? С кем дружная?
– Так завод называется, который салатницы делает, а он там работает.
– Дружный горец? Не наш ли?
– Подследственный. Бывший, в смысле, подследственный, которого я отпустил. Уговаривал, уговаривал… Ладно, говорю, сувенир-салатницу возьму. А он туда калькулятор еще. И еще там по мелочи, это я извлек уже. Я думал взятка, а ты точно определил – икебана.
Жунев вытащил калькулятор из икебаны.
– Посчитаем вклад в дело борьбы с преступным миром?
– Попробуй.
Жунев набрал 1 на экране калькулятора.
– Убийство на Большой Семеновской вчера раскрыли по горячим следам… Дальше – этого чудака разоблачили, который тещу в морозилке квасил.
Жунев сделал плюс 1, калькулятор показал 2.
– Работает, – обрадовался Жунев.
– Это я и в уме бы без труда сложил, один плюс один, – заметил Покровский.
– Лучше на пальцах, – Жунев отложил калькулятор, начал загибать пальцы. – Наркоман-кидала, как его…
Стал искать папку с делом на столе, Покровский подсказал:
– Геннадий Перевалов.
– Это три. В больнице смертельное отравление предотвратили – четыре. Кража ордена Трудового Красного знамени с ворот автобазы – пять… Кража овоскопа – шесть. Не все это, увы, на нашу группу записывается. Но кое-что и нам перепадает, и потом – мы же обоссываемся просто от счастья, когда мир становится чище, а не то что за палочки работаем, за звездочки, за премии, так?
– Да, – сказал Покровский. – Мы молодцы. Только я ничего не знаю про овоскоп.
– Подростки овоскоп из генеральского гастронома пытались стырить на «Соколе», а Гога Пирамидин увидел и пресек.
– Горжусь Гогой, – сказал Покровский.
– А Подлубнова мало что министерство атакует, уже из горкома партии звонят и чехвостят, что маньяк на свободе, а мы валяем баклуши.
– Мы, будучи силами добра, должны претерпевать от тщетнобеснующихся злопыхателей, – рассудил Покровский.
– Должны?
– Ты возьми для примера, чтобы далеко не ходить, страну нашу, Советский Союз Социалистических Эр.
– Не очень далеко, – согласился Жунев.
– Фигачим по всей планете дело социальной справедливости и прогресса, а тщетнобеснующиеся злопыхатели из Бонна, Вашингтона и Тель-Авива…
– Эти из горкома, а не из Тель-Авива, – напомнил Жунев. – Ты Бадаева шуганул?
– Дважды. Дал понять, что мы догадались. Должен задергаться. В любой момент может что-нибудь выскочить.
