Какое дело нечисто? А такое нечисто, что на краю Карманова, в скромной дачке, которая годами стояла пустая, некоторое время назад появился молодой человек. Сначала, конечно, внимание к незнакомцу, что, зачем… Но живет тихо, никому не мешает, внимание снизилось. А вскоре снова повысилось – что-то чересчур тихо живет, в клуб не ходит, только в магазин – и шмыг опять к себе на участок. Чисто ли это? А тут еще в магазине Лидия Николаевна заметила, что у самого-то в нагрудном кармане пачка «Явы», а пару раз покупал «Беломора». И водку часто берет, хотя все время трезвый.
Отнеслись внимательнее к чужаку и к дачке. Обнаружили, что прячется там кто-то, на улицу не суется, силуэт в темноте только видеть иногда можно, огонек папиросы… Будет честный человек прятаться? Вот и решили нынче нагрянуть.
Теперь даже чрезмерная бригада – двое с Петровки, местный старшина Тараканов с выдающимися усами, как у троллейбуса, пятилетку надо отращивать, и два сержанта, которых Тараканов из близлежащей Тарасовки позвал на подмогу.
Не вышло такой толпой подойти незаметно, засекли их с дачки. Григорьев Григорий Матвеевич, беглый рецидивист по кличке Аджика – вот кто скрывался в скромном домике в Карманове. Казалось бы, покинул ты места заключения, задушив охранника и овчарку, так тихарись в Беловежской пуще или в сибирской тайге… Но нет, были какие-то виды на Москву у Аджики.
Не зря, в общем, брали оружие. Аджика, прежде чем его изрешетили, успел выпустить обойму, перезарядить пистолет и еще дважды выстрелить. Сбрил пол-уса Тараканову последней пулей, а одной из предыдущих Гоге Пирамидину щеку царапнул, но мягонько, скользом. Зато в него уж попали как следует – смотреть не хотелось.
В Генку Козлова ни пули – чудно даже, как он на маленькой дачке, в щепки по ходу пальбы раздолбанной, нашел щелочку. Выскочил через заднее окно, помчался по переулку.
Покровский за ним. Попал с Козловым в такт: занятное ощущение, что гравий хрустит под одной парой обуви. Козлов свернул в переулок, а Покровский на повороте поскользнулся на мертвой мыши, упал, отстал.
И потому не застал момент гибели Генки под колесами фиолетовых, крайне малотиражных «Жигулей-21031», которые вдруг вывернули на красный светофор с улицы Коваля по сумасшедшей дуге и за рулем которых находился шестнадцатилетний Андрей Агафонов, сын важного человека из внешней торговли. Рядом с Агафоновым – Жека Надсон, его одноклассник… Только что, вернее, закончили школу. Друзья культурно отдыхали в саду на даче, попивали холодное кисленькое, слушали записи шведской группы «АББА», и Андрей сказал Жеке, что подхватил триппер. Жека очень сочувствовал. Решили развеяться на машине Андреевой матери. По дороге Андрей не выдержал и до конца рассказал: что одноклассница их, Маша Апкина, с которой у Жеки еще в апреле начался и продолжался активный тынц-тынц, состоит уже неделю в тынц-тынце и с Андреем Агафоновым. Рассвирепевший Жека схватился за руль и дернул, и «Жигули» свернули, куда не хотели. Но поскользнувшийся Покровский этого не видел, а улица оказалась пустынной, и подростки серьезных проблем избежали.
Новый труп, дурная бесконечность, и сколько еще таких дней, недель, лет – неизвестно. Сегодня должны были по идее тут до ишачьей пасхи торчать, но Покровский чувствовал, что надо продолжать движение. Предъявили местным коллегам на осмотр пистолеты, зафиксировали, кто сколько пуль отстрелял, подписали бумаги, уехали.
На Петровке Гога сразу исчез, Покровский к Жуневу. Тот говорил в телефон:
– Плохо, Мишаня! Я думал, ты коньяк развезешь. А практику ты сколько не доработал? Ну, Мишаня, это незачет. Четыре дня – это почти восемь. Так что отработанные дни все сгорают, выпишешься – придешь с нуля отрабатывать. Се ля ви, твою мать, а ты как думал…
Это он с Фридманом говорил. Оказывается, серьезная у Миши фигня с глазом – нужна срочная офтоль… отфаль… операция срочная на глазах.
Жунев утешил Покровского, что уже отправил оф-таль-мо-логу коньяк. Выслушал отчет о поездке, поцокал языком. Закурил, рассказал, что ЦСКА не унимается. Свой человек в министерстве сообщил, что там идет возня, имеющая целью сегодня же заставить Жунева отпустить Бадаева под подписку. А там уж Бадаев исчезнет, подписка не помешает.
На сегодня, впрочем, жизнь тут же сама пришла на помощь: в Мневниках районному комсомольскому секретарю саданули под сердце финским ножом, это ЧП, Подлубнов сам туда поехал. Не получит, значит, сегодня уже из министерства приказ отпустить Бадаева, а самого себя Жунев велел Лене вообще ни с кем не соединять.
Любопытно, знает ли Голиков о желании Бадаева лично везти в Красногорский район тридцать тысяч рублей? Конечно, знает, что за вопрос. Будет ли защищать Бадаева? Будет. Адвокат сможет контролировать бадаевские показания – и по делу об убийствах, и по иконе, и по роли Голикова, и по возможному дальнейшему хозяйственному расследованию. На эту тему из Бадаева коллеги из ОБХСС могут массу интересного выцедить.
Хотя объяснит уж в ЦК Иван Брат, что на его сотрудника наговаривает кто… Да маньяк, молотивший старушек, наговаривает! И ЦК на Петровку цыкнет.
Так, еще раз, мог послать Голиков Бадаева на убийства ради иконы Прохора Чернецова? В таком случае, наверное, он бы Бадаеву в ЦСКА алиби организовал покрепче.
Мысли по кругу, хватит.
Нет от Семшова-Сенцова ничего нового о поведении Голикова? Нет.
Эх, не надо было брать Бадаева. Говядина уже сама шла в руки, вот и статья для боксера весом в тридцать тысяч рублей, взять с поличным при побеге… А сидел бы уже, и другие улики по старушкам рано или поздно всплыли бы.
Пошел по этажам, у Ивана Сергеевича свет, завернул на огонек. Играют они с Сергеем Ивановичем в шахматы, только начали, домой не станут торопиться – одинокое милицейское старичье. Телевизор работает у Чурова, идет без звука телеспектакль. Бутылку еще не открывали, ждут, когда минутная стрелка на часах взойдет на вершину… да можно уже! Бутылку откупорили, Покровскому предложили, он отказался, направился вниз. Выпил компота в буфете, поднялся наверх. Предпринять, предпринять, что-нибудь бы да предпринять, болтался в голове неприкаянный глагол.
Кривокапа прошел по коридору с чучелом небольшого крокодила под мышкой, с дымящейся трубкой в зубах.
Сердце колотится чаще нормального, но не болезненно, а боевито.
Темнота по всей Петровке, темнота в холле, только светятся электрические контуры предметов – перила лестницы, косяки дверей, таблички, доска почета… А среди них седые вихри, такие кусты, сгущающиеся из воздуха… И телефонный звонок далеко-далеко, в кабинете Покровского – его из холла не слышно, но сейчас все так настропалено, что слух проникает сквозь сцены… сквозь стены!
Свет горит, кустов никаких нет, Покровский припустил в кабинет.
Позже Покровскому будет казаться, что дз-зын-н-нь – и он сразу стопроцентно понял, что вот он, решающий на сегодня звонок. Но, возможно, это ложное воспоминание, никак не проверить.
Звонила покушаемая номер пять с «Сокола», новости грустные. Антонина Павловна – та, что выпустила канарейку в Руммельсбурге и предотвратила убийство в Щукине, – выписалась из больницы, привезли ее домой. Родственница Антонины, что приезжала ей помогать, вернулась к себе в Смоленскую область, не может она все время торчать в Москве. Все перемыла-перечистила, все перестирала, а про окошечко то злосчастное между кухней и ванной, с которого невзгоды Антонины Павловны начались, забыла, дуреха.
