Но когда академик увидел вдруг перед собой Покровского на фоне памятника мужику на коне, примерно напротив которого во дворе университета фашисты жгли книги, он выглядел совсем по-другому.
Шея оказалась какая-то птичья у него вдруг, и щеки стали прямо на глазах отвисать, и язык даже полез изо рта. Попытался пихнуть портфель в руки «проводника», но тот, человек более опытный, уже зафиксировавший, как много возникает специфических людей по всем краям зрения, решал свои проблемы: презрительно оттолкнул портфель, посмотрел с недоумением: кто этот, чего надо…
– Hast du die Münze fallen lassen? – спросил он академика буквально три минуты назад.
Академик вздрогнул, хотя ждал этого вопроса. Похлопал себя по карманам, ответил по-немецки, что, возможно, и уронил ничтожную эту монету, die Münze.
– Вы русский СССР? Я говорить по-русски! Показать вам наш великолепнеше хаупштадт? – обрадовался проводник и добавил шепотом: – Просто изображайте туриста.
Прошли они вместе не более двадцати шагов. Fallen lassen! Не «уронили» монету, а «позволили падать», «освободили упасть»… До чего же красивый язык!
Волна адреналина, неимоверный Липовый бульвар, настоящий суперпроводник рядом, ручка портфеля, как рукоятка кинжала… И бздымс, и все. Сантиметров на десять ниже стал за полсекунды знаменитый академик. Так что же, пожалел Покровский предателя в этот момент?
Наоборот, уже не пожалел. Уговорил себя ученый, что можно украсть у сестры икону, а теперь скукожился, согнул плечи, а не расправил. Ладно украл, ладно скукожился, но ведь и то и другое. Один раз – бывает. Два раза – извини, академик.
Покровский в глубине души был жестоким человеком, но утешал себя тем, что помнил об этом, а также тем, что знал, что это лукавое утешение.
В этот момент академик все же расправил плечи. Смотрит и на проводника, и на Покровского, и на приближающихся сероглазых молодых людей с гордостью и презрением. Трясется весь от страха, а голову старается держать высоко. Сплюнул бы, да не привык так поступать – воспитанный.
Понял, как выглядит со стороны, эстетическое чувство взыграло. И мировой шедевр в портфеле… Перед Прохором стыдно.
Или понял, что согбенная поза ничего не изменит.
Да, так лучше. В конце концов, какая кара ждет опростоволосившегося академика? Он по-прежнему наверняка будет заниматься любимой наукой, густо есть и сладко спать, мозг его нужен Стране Советов, и потому его не лишат витаминов. Поселят его в худшем случае в уютной шарашке, а то и в просторной квартире на окраине какого-нибудь большого города, а то и на правительственной даче, зависит, насколько важные для государства задачи наловчился щелкать академик Харитонов. Да, из шарашки не выпустит вахтер, из квартиры неприметный человек, круглосуточно дежурящий на лестничной клетке, с территории дачи – злая собака. Но баланды с протухшим мясом, ручной пилы на сорокаградусном морозе и унижения, которому всякий уважающий себя уголовник обязан подвергать в тюрьме вшивого интеллигента – этого не узнает академик М. А. Харитонов.
Жалко академика или не жалко, после того как он расправил – попытался хотя бы! – плечи, скажи, Покровский! Жалко, конечно, что за дурацкий вопрос. И без того было жалко. Всех людей жалко.
Икона… Что икона? Да, Покровский тоже, разумеется, полюбовался, подержал в руках, даже понюхал краску, вот он, наконец, подлинник Спаса в силах, из-за которого пролито столько крови.
Золотой круг, синий овал, черный ромб, красный квадрат, светлое чело… Книга, лопающаяся от вековой мудрости. Прислушался изо всех сил к себе Покровский, не ёкнет ли, не звякнет ли… Нет, не ёкнуло и не звякнуло.
