Пробираясь сквозь толпу, держась друг за друга, капитан с сыном добрались до перил. Оттуда Хулио увидел двух лысеющих мужчин, которые разговаривали вполголоса, стоя в нескольких метрах от мачты флага. Он сразу их узнал: это были действующий президент Лопес в светлом костюме, при темном галстуке и в очках с круглой оправой, и избранный президент Сантос, одетый в темное, но в светлом жилете и тоже в округлых очках. Президент уходящий и президент приходящий: судьба страны решалась на двух квадратных метрах деревянного сооружения. Небольшая группа приближенных – семьи Лосано, Турбай, Пастрана – отделяла президентскую ложу от задней части трибуны, скажем так, от верхнего уровня, где находились Лаверде.
Издалека, через головы избранных, капитан поприветствовал президента Лопеса, тот ответил сдержанной улыбкой, и они знаками условились встретиться позже, потому что все как раз начиналось. Сантос обернулся посмотреть, с кем это обменивается жестами Лопес; он узнал Лаверде, слегка кивнул ему, в этот момент в небе показались трехмоторные «Юнкерсы», и все взгляды обратились к ним.
Хулио смотрел во все глаза. Он никогда не видел таких сложных маневров на таком близком расстоянии. «Юнкерсы» были тяжелыми, их раскрашенные фюзеляжи делали их похожими на огромных доисторических рыб, двигались они величественно. Каждый раз, когда они пролетали, воздух волнами накатывал на трибуны, взъерошивая прически женщин, которые были без шляп. Затянутое облаками небо Боготы, эта грязная простыня, которая, кажется, накрыла город с момента его основания, было идеальным экраном для такого фильма. Три «Юнкерса», а теперь еще и шесть «Фальконов» пролетали туда-сюда на фоне облаков, как по сцене огромного воздушного театра. Их построение в небе было идеально симметричным. Хулио на мгновение забыл о горечи во рту, голова перестала кружиться, он смотрел на холмы на востоке, на их туманные силуэты, вытянувшиеся вдали, длинные и темные, как спящая ящерица. На холмах шел дождь, и он подумал: дождь скоро доберется и до них. «Фальконы» пролетели снова, воздух снова дрогнул. Рев двигателей не мог заглушить восхищенные крики трибун. На полупрозрачном диске вращающихся винтов вспыхивали короткие сполохи света, когда самолет делал разворот. Наконец появились штурмовики. Они возникли из ниоткуда, выстроились в клин улетающих ласточек, и трудно было поверить, что это не живые существа, что ими кто-то управлял. «Это Абадия», – сказала какая-то женщина. Хулио обернулся, чтобы посмотреть, кто это был, но те же слова звучали и с другой стороны трибуны: имя звездного пилота разносилось в толпе, как дурной слух. Президент Лопес поднял руку и указал на небо.
– А вот теперь, – сказал капитан Лаверде, – мы увидим кое-что настоящее.
Рядом с Хулио стояла пара лет пятидесяти, мужчина в галстуке-бабочке в горошек и его жена, мышиное лицо которой не скрывало того факта, что когда-то она была красивой. Хулио слышал, как мужчина сказал, что собирается подогнать машину поближе. А жена ответила: «Глупости, оставайся здесь, пойдем позже, ты пропустишь самое интересное». В этот момент эскадрилья низко пролетела перед трибуной и повернула на юг. Раздались аплодисменты, Хулио тоже хлопал. Капитан Лаверде забыл о нем: его взгляд был прикован к происходящему, к опасным рисункам, которые самолеты чертили в небе, и Хулио понял, что отец тоже никогда не видел ничего подобного.
– Я и не знал, что самолет на такое способен, – скажет Лаверде много позже, когда этот эпизод будут снова обсуждать на собраниях и семейных обедах. – Казалось, что Абадия отменил закон земного притяжения.
Возвращаясь с юга, «Хоук» капитана Абадии отделился от строя, или, скорее, другие штурмовики оторвались от него, рассыпались, как букет. Хулио даже не заметил, как Абадия остался один, не понял, куда подевались другие самолеты, они внезапно исчезли, как будто растаяли в облаке. Одинокий штурмовик прошел перед трибуной и сделал вираж, вызвавший крики и аплодисменты. Его провожали сотни глаз, все видели, как он маневрирует и разворачивается, на этот раз летя все ниже и быстрее, вычерчивает новый пируэт на фоне гор, а затем снова теряется в небе, появляется словно из ниоткуда и направляется к трибунам.
– Что он делает? – спросил кто-то рядом.
«Хоук» шел прямиком на зрителей.
– Что делает этот сумасшедший? – спросил кто-то другой.
На этот раз голос раздался снизу, говорил один из спутников президента Лопеса. Не зная почему, Хулио посмотрел на президента и увидел, что тот стискивает обеими руками деревянные перила, как если бы он находился не на суше, на устойчивой деревянной трибуне, а на корабле в открытом море. Он снова почувствовал едкий привкус во рту, ему опять стало дурно, внезапно заболела голова. Вот тогда-то капитан Лаверде и сказал тихим голосом, ни к кому не обращаясь, разве что к самому себе, со смесью восхищения и зависти, как бывает, когда видишь, как кто-то другой решает неразрешимую загадку:
– Черт, он хочет пролететь над флагом.
То, что произошло потом, Хулио видел словно вне времени, как галлюцинацию, вызванную головной болью. Штурмовик капитана Абадии приближался к президентской трибуне со скоростью четыреста километров в час, но казалось, что он неподвижно парил на месте; в нескольких метрах от трибуны он сделал перекат в воздухе, затем еще один – завил локон, как это называл капитан Лаверде, – и все это в мертвой тишине. Хулио запомнил, что у него было время осмотреться, увидеть лица, парализованные страхом и изумлением, рты, разинутые в беззвучном крике. Но криков не было: все молчали. Хулио сразу понял, что отец прав: капитан Абадия собирался закончить свои два «локона» так близко к развевающемуся флагу, что он мог бы схватить ткань рукой, и посвятить этот невероятный пируэт, как тореадор посвящает быка, президенту Лопесу. Все это он понял и даже успел спросить себя, поняли ли и другие. Затем он почувствовал упавшую тень самолета, что было невозможно, ведь солнца не было, ощутил дыхание сопла, запах чего-то горелого, а потом увидел, как самолет Абадии как-то странно подпрыгнул в воздухе, сложился, словно резиновый, устремился вниз, разнося деревянную крышу дипломатической трибуны, увлекая за собой лестницу трибуны президентской, и разбился вдребезги, рухнув на землю.
Мир взорвался. Раздался шум: крики, стук каблуков по деревянным настилам, шаги убегавших. Там, где упал самолет, поднялось черное облако плотного пепла, повисло в воздухе, не рассеиваясь. От места удара полыхнуло жаром, в котором в одно мгновенье погибли те, кто находился поблизости, а у остальных возникло впечатление, будто они горят заживо. Те, кому повезло выжить, думали, что умирают от удушья, потому что взрыв поглотил весь кислород. «Это было как в духовке», – скажет потом один из очевидцев. Когда лестница оторвалась от платформы, настил рухнул, оба Лаверде упали на землю, именно тогда, рассказывал Хулио, он и почувствовал боль.
– Папа, – позвал он и увидел, как капитан Лаверде поднялся и попытался освободить женщину, которую придавило балкой лестницы, но было ясно, что этой женщине уже не помочь. – Папа, со мной что-то случилось.
Хулио услышал, как кто-то кричал: «Эльвия, Эльвия!» Это был тот мужчина в галстуке-бабочке в горошек, который собирался пойти за машиной, он бродил теперь среди лежащих тел, иногда наступая на них, иногда спотыкаясь. Слышался запах гари, Хулио узнал его: это был запах горелого мяса. Капитан Лаверде обернулся, и Хулио увидел на его лице отсвет случившейся беды. Капитан Лаверде взял сына за руку, и они пошли прочь от места катастрофы, чтобы как можно скорее добраться до больницы. Хулио плакал уже не столько от боли, сколько от страха. Проходя мимо дипломатической трибуны, он увидел два мертвых тела, в одном из которых узнал «кремовые туфельки». И потерял сознание.
