Он хорошо знал, ведь он был рядом с Рикардо, когда хозяева показывали им асьенду, прекрасных лошадей с плавной поступью и роскошные конюшни, площадь для тренировки быков и стойла, бассейн, похожий на граненый изумруд, пастбища, границы которых скрывались за горизонтом.
Он хорошо знал, ведь он сам помог ему загрузить «Сессну-310R», своими руками перенес сумки из черного «ленд-ровера» в самолет, не сдержался и крепко обнял Рикардо на прощание, как настоящий друг, чувствуя при этом, что он никогда еще так не любил никого из колумбийцев.
Он хорошо знал, ведь он видел, как взлетела «Сессна», проводил взглядом ее белый силуэт на сероватом фоне облаков, готовых разразиться дождем, видел, как она становилась все меньше и меньше, пока не исчезла вдалеке, а затем сел в «ленд-ровер», чтобы его подбросили до главной дороги, где сел на первый автобус в сторону Ла-Дорады.
Он хорошо знал, ведь за двенадцать часов до того, как он приехал на «Виллу Елена», ему сообщили новость по телефону и в категоричном, угрожающем тоне потребовали объяснений. И он, конечно, не мог их дать, потому что никто не мог объяснить, почему агенты Управления по борьбе с наркотиками уже ждали Рикардо в месте его приземления, а два дилера – один из Майами-Бич, другой из университетского района Массачусетса – не подозревали об этом, поджидая Рикардо в крытом «форде-пикапе», чтобы принять груз.
Говорили, Рикардо первым заметил, что что-то пошло не так. Что он пытался вернуться в самолет, но, видимо, понял, что это бесполезно, поскольку он не успеет поднять «Сессну» в воздух и спастись. Поэтому он побежал к лесу невдалеке, преследуемый двумя офицерами и тремя немецкими овчарками, которые в конце концов нагнали его в тридцати метрах от кромки леса.
Он проиграл уже тогда, когда побежал, всем было ясно, что проиграл, и поэтому никто не мог объяснить то, что случилось дальше. Возможно, он сделал это из страха, невольно среагировал на остроту момента, на угрожающие крики агентов, на оружие в их руках, или, возможно, от отчаяния, гнева или бессилия. Конечно же, Рикардо понимал, что один выстрел ничем ему не поможет, но именно это он и сделал – выстрелил, достав «Таурус» 22-го калибра, который носил с собой с января. Он сделал один-единственный выстрел, почти не целясь и явно не намереваясь причинить кому-либо вред, но ему не повезло: пуля попала в правую руку одного из офицеров, и этой руки в гипсе потом, во время суда по делу о незаконном обороте наркотиков, оказалось достаточно, чтобы ужесточить приговор, даже при том, что это было первое правонарушение подсудимого.
Рикардо бросил «Таурус» на краю леса, что-то крикнул, но те, кто его слышал, не поняли что. Когда собаки и второй агент настигли его, Рикардо лежал в луже со сломанной лодыжкой, его руки были черными от грязи, вся одежда в сосновой смоле, а на его лице словно застыла маска печали.
VI. Выше, выше, выше
Взрослая жизнь приносит с собой обманчивую иллюзию контроля и даже, возможно, полагается на нее. Я имею в виду, что именно этот мираж контроля над собственной жизнью и позволяет нам чувствовать себя взрослыми, ведь мы ассоциируем взрослость с независимостью, нашим суверенным правом определять, что будет дальше. Разочарование приходит рано или поздно, но приходит всегда, оно никогда не пропускает эти свидания. Когда же разочарование наступает, мы встречаем его без особого удивления, потому что ни один из проживших достаточно долго не может удивляться тому, что его биография сложилась скорее под влиянием давних событий и чьих-то желаний, с небольшим или совсем без всякого участия его собственной воли.
Те сложные процессы, которые в конечном счете влияют на нашу жизнь, – иногда чтобы дать ей необходимый толчок, а порой для того, чтобы вдребезги разбить наши самые блестящие планы, – обычно скрыты от глаз, как подводные течения, как невидимые сдвиги тектонических плит. Когда же наконец случается землетрясение, мы используем слова, которые выучили, чтобы успокоить себя: случай, совпадение, судьба.
Прямо сейчас складывается череда обстоятельств, досадных ошибок или, наоборот, удачных решений, последствия которых ждут нас буквально за углом; но даже если я это знаю, даже если у меня есть уверенность в том, что некие события непременно произойдут и повлияют на меня, я никак не могу их предвидеть. Все, что я могу, – справиться с их последствиями: устранить повреждения, максимально использовать преимущества. Все это мы хорошо знаем; но как же настораживает, когда кто-то другой указывает нам на цепочку событий, которые делают нас такими, какие мы есть, когда не мы сами, а кто-то посторонний открывает нам глаза на то, что сами мы весьма незначительно или вообще никак не влияем на нашу жизнь.
Вот это и случилось со мной на второй день в Лас-Акасиас, имении, ранее известном как «Вилла Елена» – название, которое в один прекрасный день перестало ему подходить, и его пришлось срочно заменить. Именно это произошло со мной в тот субботний вечер, когда мы с Майей перебирали документы из плетеного короба, каждое письмо в нем и каждую фотографию, каждую телеграмму и каждый счет.
Наш разговор открыл мне все то, в чем не признавались документы, или, точнее, привел все в порядок и заполнил некоторые пробелы, хотя и не все, подробностями, которые Майя узнала от своей матери в те годы, когда они жили вместе. Включая, разумеется, истории, которые ее мать выдумала.
– Выдумала? – удивился я.
– А как же, – ответила Майя. – Начиная с папы. Она его придумала с начала до конца, вернее, он был ее творением. Все это – как роман, понимаете? Роман из плоти и крови, который написала мама. Она сделала это для меня, конечно.
– Вы имеете в виду, что не знали всей правды? – уточнил я. – Что Элейн вам не все рассказала?
– Ей казалось, наверное, что так лучше. Может, она и была права, Антонио. У меня нет детей, я даже не представляю, как это и на что я была бы способна ради них. Не могу себе представить. У вас есть дети, Антонио?
Наступило воскресное утро. Это был тот день, который христиане называют Пасхой и празднуют воскресение Иисуса из Назарета, распятого двумя днями ранее (примерно тогда же, когда начался наш первый разговор с дочерью Рикардо Лаверде), который отныне стал являться живым: своей матери, апостолам и некоторым женщинам, избранным за их заслуги.
Мы рано позавтракали: много кофе, много свежего апельсинового сока, много папайи, ананаса и хурмы, а еще кукурузная лепешка с горячей начинкой из всякой всячины, которую я так старательно запихивал в рот, что обжег его, и волдыри теперь оживали каждый раз, когда к ним прикасался язык.
Еще не наступила жара, мир был влажным и красочным, пах листьями и травой, и в то пасхальное утро, беседуя за столом на террасе в окружении раскидистых папоротников, рядом с деревом, в коре которого росли бромелии, я чувствовал себя превосходно. «У вас есть дети, Антонио?» Я подумал, что Аура, наверное, отвела Летисию в соседнюю церковь и показала свечу, символизирующую свет Христа. Она пользуется моим отсутствием: несмотря на несколько попыток, мне так и не удалось восстановить веру, которая была у меня в детстве, не говоря уже о тщательности, с которой моя семья следовала ритуалам, начиная с пепла на лбу в первый день Великого поста до Вознесения (его я представлял в виде картинки с ангелами из энциклопедии, которая мне никогда больше не попадалась на глаза). Мне не хотелось, чтобы моя дочь выросла в этой чуждой мне традиции. «Где ты, Аура? – подумал я. – Где они сейчас?»
