– Двадцать раз?
– Ну, или тридцать, или сорок, – ответил Карбальо. – Это – особая книга. Ее надо заслужить.
Это был ветхий, замусоленный том в кожаном переплете с выдавленными на корешке буквами. «Убийство генерала Рафаэля Урибе Урибе» было написано на первой странице, слева красовалась подпись Карлоса Карбальо, а ниже шло название, да не просто название, а признание в паранойе: «Кто они?» В начале этой строчки не хватало перевернутого вопросительного знака, который имеется только в испанском языке с того далекого дня в XVIII веке, когда Испанская академия сделала его обязательным, зато рядом с обычным вопросительным знаком в конце фразы был изображен силуэт руки. «Черная рука, – подумал я, – с перстом указующим».
– Это донос о заговоре? – спросил я. – Не очень, надо сказать, тонко сделал сеньор Ансола.
Но Карбальо не одобрил мою шутку.
– Эта книга была во всех библиотеках Боготы, – промолвил он сухо. – Все купили ее: одни – чтобы поклоняться ей, другие – чтобы сжечь. Но в 1917 году она была в руках у всех. Любопытно, когда вы сумеете сделать что-либо подобное.
– Такое же скандальное? – спросил я.
– Такое же ценное. Книгу, имеющую благородную цель. – И добавил: – Хотя слово «благородство» для людей вашего поколения – звук пустой.
Я решил не обращать внимания на этот выпад.
– А позвольте узнать, какая же это цель?
– Нет. Не позволю, – ответил Карбальо. – Не позволю, пока вы не усвоите кое-какие сведения. Перво-наперво вам надо будет прочитать эту книгу и понять ее. Освоиться в ней как рыба в воде, точнее говоря. Я не говорю, что надо прочесть ее двадцать раз, как прочел я. Но раза четыре-пять, самое малое – обязательно. Иными словами, пока не поймете.
Я открыл «Кто они?» и со скучающим видом начал перелистывать страницы. Их было почти триста, заполненных убористым текстом. Я прочитал: «Нам, имевшим честь заслужить дружбу генерала Урибе Урибе и питавшим самую искреннюю любовь к этому выдающемуся государственному деятелю, доставляет бесконечное удовлетворение воздать дань благодарной памяти его светлому образу». В этой фразе было все, от чего меня воротит – высокопарность, велеречивость, напыщенное множественное число, которое колумбийцы так обожают, а я ненавижу сильней, чем самые гнусные пороки, свойственные роду человеческому. По давней привычке я взглянул на последнюю страницу, где иные читатели записывают впечатления или отзывы, однако обнаружил лишь цифры «1945» – след, оставленный на книге одним из многих читателей, доставшихся ей почти за столетие ее полезной жизни.
– Вы хотите, чтобы я прочел эту книгу четыре-пять раз?
– Если хотите понять ее, – отвечал Карбальо. – Если нет, не стоит и браться за нее.
– Может быть, и в самом деле не стоит. У меня нет на нее времени, Карлос. Это ваша одержимость, а не моя.
Карбальо, сидевший в такой позе – ноги расставлены, локти уперты в колени, руки скрещены на груди, – понурился, и я могу поклясться, что услышал вздох.
– И ваша тоже, – вымолвил он наконец.
– Моя – нет.
– Не нет, а да, Васкес, – настойчиво сказал он. – Уж поверьте мне, вы тоже одержимы этим.
Я помню, как потом, на мгновение вперив взгляд в стену, чуть повыше портрета Борхеса, или в темное окно, задернутое белой кружевной занавеской, он сказал: «Подождите минуточку, я скоро». И помню, как он исчез за дверью, но не той, которая вела в его спальню, а еще помню, что отсутствовал он довольно долго – дольше, чем нужно, чтобы отыскать вещь, особенной ценности не представляющую, и местонахождение которой мы, как правило, помним твердо. Потом я принялся размышлять о том, что, быть может, Карбальо раскаялся во всем этом – и в том, что зазвал меня к себе, и в том, что позволил мне вернуться в его жизнь, чтобы написать эту книгу, которую (пусть он пока этого не знает) я никогда не напишу, и что сейчас он напрягает воображение, отыскивая предлоги, столь же правдоподобные, сколь и благовидные, чтобы не показывать мне все, что намеревался показать. Но когда он вновь появился в комнате, в руках у него был кусок оранжевой ткани, по прихотливой ассоциации напомнившей мне его кричаще-яркие шейные платки. Ткань эта окутывала предмет непонятных очертаний или неправильной формы (а, может быть, форму эту не давали определить ее причудливые складки). Карбальо уселся на зеленый диван и начал медленно разматывать ткань, открывая моему взору доселе скрытое, и наконец явил мне его, причем я хоть и скоро, но все же не сразу понял, что на ярком свету обнаружилась кость – человеческая кость, верхняя часть черепной коробки. «Ну, вот оно», – сказал Карбальо. Чистый, заблестевший под лившимся с потолка белым светом череп был поврежден, точнее – проломлен. Но мое внимание немедленно привлекли три темные буквы, будто выжженные на передней его части – Р.У.У.
Не помню, имела ли место с моей стороны некоторая оторопелость, вызванная тем, что для постижения предъявленного потребовалось известное умственное усилие, не помню, что именно я сказал, и сказал ли вообще что-нибудь, покуда Карбальо демонстрировал мне предмет – горделиво, сноровисто и ловко, но вместе с тем очень бережно вертя его в руках, поворачивая так и эдак и давая потрогать мне тоже, как будто он не был единственным и неповторимым, как будто если бы мы повредили его (уронив на пол или стукнув обо что-нибудь), это не стало бы невосполнимой утратой для человечества. Постепенно осваиваясь с этим чудом, я мог думать лишь о том, что именно через это отверстие в некогда живом фрагменте некогда живого тела вышла жизнь, и когда Карбальо осторожно отделил отколотый кусочек теменной кости и протянул ее мне, и я двумя трепетными пальцами взял ее, повернул к свету, и стал рассматривать с разных сторон, как драгоценный камень, а в голове моей отпечаталась одна-единственная фраза: «Отсюда вышла жизнь Рафаэля Урибе Урибе».
Карбальо же, будто отгадав мои мысли (а в преображенной атмосфере этого жилища, под призрачным неоновым светом я не мог решительно отвергнуть подобную возможность), сказал:
– Вот отсюда, вот через эту дырку в голове вылетела его жизнь. Невероятно, а? Вы должны гордиться, Васкес, – пошутил он. – Потому что очень мало кто в мире видел это. Да и тех уж нет с нами. Вот, например, того, кто дал мне это.
– Доктор Луис Анхель Бенавидес.
– Упокой, Господи, его душу.
– Это он вам оставил череп?
– Он использовал его на занятиях. Я был не просто его учеником, в последние годы я был его доверенным помощником, его спутником… и опорой. И, кроме того, я разбираюсь в этих вещах. Я – тот, кто знает, как их применять. Тот, кто умеет извлекать из них пользу. Так что – да, он оставил это мне. Не надо так удивляться.
