Когда же (в январе и феврале 1919) финские добровольцы, при поддержке финляндского правительства, массами стали переправляться на южный берег залива на помощь немногочисленной эстонской армии, сдерживавшей тогда натиск большевиков по линии Нарва – Юрьев, эстонцы сразу прозрели. Не было общественной группы в Эстонии – от правых аграриев до социал-демократов, не было городка и селения, которые не мечтали бы о скорейшем избавлении от финской помощи, об уходе белых финских головорезов-авантюристов, терроризировавших маленькую страну не меньше только что ушедших большевиков.
Идея «унии» получила непоправимый удар. О ней сразу как-то перестали говорить: одна сторона, более слабая (Эстония), убедилась, что ей сулят просто нового хозяина вместо старого…
Я часто навещал в те дни Ревель. Момент был крайне напряженный в военном отношении – большевики с большими силами то подходили к Ревелю, то отступали, отступали порою, как мы видели, под давлением… гимназистов и добровольческих отрядов, сформированных из эстонцев и русских. Государственность находилась в зачаточном состоянии. Не было, казалось, ничего, что могло бы быть пригодным для длительного ведения войны с большевиками и для обеспечения независимого существования страны. Она была голодна, неодета и необута – ибо за шесть месяцев оккупации германцы успели вывести из нее буквально последние остатки, между тем как даже по Брестскому договору Германии принадлежала в пределах Эстляндской и Лифляндской губерний только полицейская функция. Об организации или организованности в административном и экономическом отношениях не могло быть и речи, потому что германцы во время своей «полицейской» оккупации страны душили всякую самостоятельность, а когда они ушли, вслед за ними появились большевики.
Я помню, например, что первые «министры» Эстонской Республики лично собирали у богатых людей деньги на покупку оружия и сапог у уходящих немцев, причем расписки выдавались обыкновенно на клочках бумаги, вырванных из записной книжки.
Я помню, как первый премьер Пэте и затем военный министр Ханко, отправляя через Гельсингфорс (Ревель еще был тогда изолирован от Европы) первую свою телеграмму в английский Foreign office
[5] с мольбой прислать 20 000 винтовок, 3000 пистолетов и несколько батарей орудий – просили меня… походатайствовать за них в Лондон и нажать на кнопку печати:
– Мы делаем ведь одно дело. Русские батальоны (Северный корпус) сражаются бок о бок с нашими. Но мы погибнем вместе, если у нас не будет оружия, сапог и шинелей…
Общественная мысль в Эстонии в ту пору также еще не успела выкристаллизоваться в сколько-нибудь определенные формы; не было печати, вместо парламента действовал суррогат из представителей разных партий – аграриев, народников, трудовиков и социал-демократов. Школа бездействовала, потому что учительский персонал и большинство воспитанников средних учебных заведений были на фронте, Юрьевский университет где-то витал в пространстве.
И тем не менее внутренний инстинкт самосохранения подсказывал эстонцам бояться финских добровольцев-головорезов и не верить также аргументам в пользу возможного более тесного политико-государственного сближения с Финляндией, т. е. доводам в пользу «унии». Так разговоры о ней вскоре и заглохли вовсе, и только через год, когда мир Эстонии с Советской Россией уже был подписан и сама Финляндия тоже готовилась начать мирные переговоры, они опять возобновились, но уже в виде широкого проекта образования балтийского союза, лиги балтийских государств или северо-восточной маленькой «Антанты». Но эта была уже «большая» политика, в которой участвовали и взрослые, «концерт», в котором первая скрипка принадлежала уже не Финляндии, а Польше, и где незримым дирижером был Ллойд Джордж, а ноты доставляли сами большевики.
К несчастью для самих эстонцев, тот же инстинкт самосохранения не удержал их впоследствии от бездны ошибок, которые ввели их в политическую и экономическую кабалу к англичанам. Лондон, казалось, охотно давал оружие, снаряжение и даже кое-какие деньги – давал «широко», почти не требуя гарантий и компенсаций, как полагается настоящему барину-победителю и меценату… Эстонская общественность была в восторге от этой отзывчивости англичан и льнула к ним. А когда она еще стала замечать (весна и лето 1919), что те же благодетели рода человеческого относятся к русским пренебрежительно и высокомерно, третируя их временами en canaille
[6], то для националистически настроенных элементов это дало лишний повод, с одной стороны, усилить СВОЙ ЗООЛОГИЗМ в отношении русских и русского дела, а с другой – культивировать свою преданность англичанам, которые якобы давали им возможность «познать самих себя».
В ту пору мне часто представлялся случай в беседах с эстонскими общественными деятелями обращать их внимание на гибельность чрезмерной дружбы с англичанами. Я не был «англофобом», в такой же мере «франкофобом», но как журналист, посвятивший 15 лет своей деятельности почти исключительно вопросам внешней политики, я знал азбуку исторического развития Англии в международном отношении. Я убеждал эстонцев, что Лондон никогда «даром» ничего не делает, что из одного человеколюбия он не стал бы распространять свое могущество на сотни миллионов людей, на их земли и состояние, что, следовательно, эстонцам также придется платить в один прекрасный день звонкой монетой за все благодеяния Англии. Признаюсь – у меня не было тогда под рукой никаких данных, я еще не знал, что воспаленному мозгу Ллойд Джорджа уже мерещилась морская база или угольная станция на островах Эзель и Даго или краткосрочная «аренда» этих островов на обычных в английской дипломатической практике началах. Я оперировал ощущениями – и только. Эстонцы слушали меня, но не верили: их вековая ненависть к немецким баронам была такая сильная, что малейший намек на возможную корысть англичан казался им чудовищным германофильством.
Однако спустя несколько месяцев и они убедились, что Англия действительно не привыкла даром расточать свои фунты и стерлинги: не будь резкого вмешательства Клемансо, острова Эзель и Даго так и перешли бы, хотя и на арендных началах, к Англии. Счастье эстонцев только в том, что «Тигр» в последнюю минуту усмотрел в этом явное нарушение нового версальского «равновесия» и запротестовал. В Ревель примчалась французская миссия – военная и дипломатическая, и дело было выведено на чистую воду.
Впоследствии мы покажем подробно в отдельный главе об Эстонии, что этот эпизод все-таки не уберег маленькую страну от самой грубой ее экономической эксплуатации англичанами. Петля закинута – неизвестно только, когда она удушит страну и в политическом отношении.
Но, возвращаясь к вопросу о Финляндии, справедливость требует отметить, что каковы бы ни были империалистические тенденции отдельных ее кругов при территориальном толковании тезиса «независимость» – тенденции, в которых повинны все без исключения новейшие государственные образования в Европе, одно было ясно с самого начала: независимость Финляндии, полная, безоговорочная, должна быть признана. Это – пункт, от которого не отступит никогда ни один финляндец, будь то крайне правый или красный коммунист. Этого требует элементарная справедливость, азбучное политическое благоразумие, не говоря уже о велениях демократических принципов, которые заложены или должны быть заложены в основу новой Европы и, конечно, также России.
