Впоследствии в Париже Н. В. Чайковский и Б. В. Савинков, совместно с которыми я возобновил переговоры с тамошней эстонской делегацией на мирной конференции, Пустой и профессор Пийпом – говорили мне, что в вопросе о декларации права на самоопределение эстонцы «коварны», что они, мол, хотят получить эту «бумажку» из рук какой-нибудь авторитетной русской политической организации только для того, чтобы, предъявив ее союзникам, сказать им: вот видите, сами русские признают нашу независимость, а вы медлите, нельзя же быть plus russe que les russes….
Действительность показала скоро, что «коварство» эстонцев сводилось просто к верному пониманию тактических задач, стоявших тогда перед ними в борьбе с большевиками: у эстонских детократических элементов, на плечи которых и ложилась ведь преимущественно вся борьба с советской армией, не было никаких других лозунгов для продолжения этой борьбы, кроме лозунгов «самоопределение», «независимость», «самостоятельность».
Эта была идея, которая еще могла увлечь народные массы для ведения непосильной длительной войны, требовавшей от маленького народа максимального напряжения энергии и бесконечных жертв. Идея была нова и захватывала. Люди не предрешали вопроса о форме будущего сожительства с возродившейся Россией, но сегодня они от нее обособлялись, потому что сегодня Россией правил Ленин. И само собой понятно, если, вступая сегодня в конвенции с представителями небольшевистской России, те же эстонцы требовали выдачи им «бумажки», которая только подтвердила бы декларативно их право на самоопределение и вместе с тем наглядным образом показала бы массам, истекавшим кровью в борьбе с большевиками, что демократическая Россия столь же далека от империализма коммунистов, как от империализма царей.
А. В. Карташев как делегат Национального Центра, действовавший по определенным директивам из России и, что еще хуже, из Парижа, наотрез отказался выдать «бумажку», хотя бы с самым академическим содержанием. Требования Ханки показались ему дерзновенным посягательством на целостность и неприкосновенность российской территории, государственной изменой, в которой он, разумеется, участвовать не желает, как бы дорога ни была помощь эстонцев в борьбе за Петроград. Единственная уступка, на которую он шел, была та, что русская военно-политическая организация в Гельсингфорсе (подразумевалось Политическое совещание при Юдениче) обнародовало бы заявление с указанием, что вопрос о практическом применении принципа самоопределения народов к эстонцам должен быть предоставлен решению будущего Всероссийского Учредительного собрания.
Переговоры были прерваны, несмотря на то, что сильную поддержку своим хлопотам по выработке соглашения с эстонцами я находил в лице Е. И. Кедрина, пользовавшегося тогда известным влиянием на бывшего члена правительства Керенского. Но Е. И. Кедрин почему-то не пожелал тогда слишком «ангажироваться» в эстонском вопросе. Я полагал, что это происходит оттого, что Кедрин также имел раньше неосторожность примкнуть к Национальному Центру или просто потому, что отношения между Кедриным и Юденичем тогда были сильно натянуты и бывший член Центрального комитета партии «Народная свобода» не пожелал обострять их еще больше проявлением чрезмерной левизны.
Как бы то ни было – переговоры заглохли. Эстонцы были разочарованы. У лучших сторонников идеи федерации с Россией самый сильный козырь был выбит из рук как раз накануне выборов в Учредительное собрание, которое и должно было решить вопрос – отмежеваться ли от России навсегда или нет. Впервые у эстонских социал-демократов мелькнула тогда мысль: а не заключить ли мир с большевиками, если только они признают нашу независимость…
Но, быть может, А. В. Карташев и его ближайшие товарищи по формировавшемуся тогда «Политическому совещанию при Главнокомандующем» (Юдениче) относились столь отрицательно только к эстонцам, а Финляндию, т. е. ее независимость, признавали?
Ведь это же был краеугольный камень всей тогдашней антибольшевистской политики в Финском заливе: без участия Финляндии поход на Петроград со стороны Нарвы и Пскова требует длительной подготовки и его успех скорее проблематичен, с участием же Финляндии победа стремительная и полная, сулящая надежды на общее освобождение от большевиков, – обеспечена. Но для того чтобы заручиться вооруженной помощью Финляндии, нужно раньше признать ее независимость, честно, без оговорок и задних мыслей. Она, независимость, все равно уже признана de jure Францией, Англией, Швецией и некоторыми другими нейтральными странами, причем Англия обусловила ее в официальном документе, подписанном Бальфуром, оговоркой, что акт о признании независимости не предрешает вопроса о будущих границах молодой республики, ставшей отныне субъектом международного права.
Лондонское правительство, очевидно, уже тогда было осведомлено о притязаниях финляндских империалистов на восточную Карелию и Печенгу, а так как в ту пору (март 1919) в Лондоне еще дул резкий противобольшевистский ветер и Черчилль постоянно брал верх над Ллойд Джорджем, то отмеченная здесь оговорка о будущем территориальном устройстве Финляндии представляла собою очень жирную кость, брошенную с барского вестминстерского стола в гущу русских белых организаций.
Возможно, конечно, что Англией руководили при этом и другие, менее альтруистические, мотивы; английский флот еще стоял тогда на Мурманске и в Белом море; об уводе войск генерала Айронсайда никто еще не помышлял; напротив, экспедиция еще разрасталась, и вполне допустимо при таких условиях, что самой Англии могла, скажем, понравиться какая-нибудь угольная станция в Ледовитом океане, например Печенга с ее незамерзающим портом, – в суматохе все, что плохо лежит, – мое…
Со стороны Франции акт о признании Финляндии de jure не сопровождался никакими оговорками, но опять-таки не из чрезмерной привязанности Клемансо к принципу самоопределения, а из сухого политического расчета убить одним ударом гидру германофильства в Финляндии, продолжавшую отравлять там умы и сердца. Зато Франция действительно получила скоро от Маннергейма существенную компенсацию: для реорганизации финской армии, воспитанной на германских традициях, в Гельсингфорс был приглашен целый отряд офицеров французского Генерального штаба, первой фигурой в городе сделался «начальник французской военной миссии в Прибалтике» генерал Этьеван, на гельсингфорсских бульварах музыка играла вместо «Wacht am Rhein» «Марсельезу» и Madelon…
Как бы то ни было – независимость молодой республики уже была признана de jure такими могущественными международными факторами, как Англия, Франция, Италия и Соединенные Штаты, т. е. нашими вчерашними союзниками, от которых мы сегодня ждали помощи оружием и деньгами для борьбы с Советской властью. И если русская военно-политическая организация в Гельсингфорсе добивалась этой же помощи, да еще в более непосредственной форме, т. е. в виде подлинного вооруженного вмешательства, от самой Финляндии, то, казалось бы, уже элементарный политический расчет подсказывал признать в торжественном акте независимость молодой республики без всяких оговорок и тем самым положить начало искреннему дружественному взаимопониманию.
Но А. В. Карташев, Юденич, Кузьмин-Караваев (И. Вл. Гессена в Политическое совещание не пускали, потому что он – «жид») явно не торопились. Они шли на поводу у Милюкова и Сазонова, из которых первый с берегов Темзы, а второй – из роскошного палаццо русского посольства на Rue de Grenelle, как боги олимпийские, вещали, что признание независимости Финляндии может быть дано только Всероссийским Учредительным собранием, которое будет созвано после полной победы над большевиками в обстановке общего «успокоения», что до тех пор никакие акты об отложении той или иной окраины не будут почитаться действительными.
