Такого рода «манифест» – помнится – был обнародован в Париже в начале марта 1919 года от имени тогдашнего Политического совещания и направлен в блаженной памяти Совет четырех, причем в отношении Финляндии, которая только при большом нажиме на политическую логику и международные акты могла считаться «окраиной» бывшей Российской империи, не было сделано никаких исключений. Само собой понятно, что в Гельсингфорсе в финляндских кругах появление этого манифеста было равносильно взрыву бомбы с удушливыми газами. Влиятельная шведская «Hufvudstadsbladet» писала, что отныне какие-либо переговоры с русскими белыми организациями по вопросу о совместных действиях против большевиков должны считаться государственной изменой, ибо эти организации работают исключительно в пользу восстановления status quo ante. Другой влиятельный финский орган – «Helsinik Sanomat» – писал, что если русская политическая организация в Гельсингфорсе мыслит одинаково с парижским центром, то пора взвесить вопрос, не лучше ли одним взмахом положить конец их деятельности на территории республики и тем отвести удар, направленный в самое сердце Финляндии. Центральный же орган социал-демократической партии, которая только что на выборах в сейм получила две трети из общего числа поданных голосов и вступила в парламент в количестве 80 человек из 200, говорила, что парижский «манифест» является самым красноречивым и убедительным ответом на вопрос, на чьей стороне должны быть симпатии финляндской демократии – на стороне реакционеров, мечтающих о былом своем величии, или тех (подразумевалась Советская власть), кто еще 4 декабря 1917 года признал без отговорок независимость Финляндии…
Таков был общий тон печати, которая в Финляндии, как нигде в Европе, точно в зеркале, отражает общественные и партийные настроения. Со стороны же правительства первой мерой было прекращение строго конспиративных переговоров с Юденичем о предоставлении ему возможности формировать на территории Финляндии несколько батальонов из разбросанных по стране русских офицеров и добровольцев. Предполагалось тогда (март 1919), что Юденич наспех образует в Финляндии из этих элементов до восьми батальонов по юоо человек и вместе с отрядами добровольцев, которые шведы предлагали, плюс две-три тысячи русских добровольцев, накопившихся в Скандинавии в лагерях для интернированных во время войны с Германией, перебросит их в числе 15 000 человек при содействии союзного флота на южный берег залива, в Эстонию, в подмогу тамошнему русскому Северному корпусу. Получилась бы вместе с последним маленькая, но хорошо снабженная армия, с которой и можно было бы начать поход на Петроград при поддержке эстонской армии.
Но об этом плане речь впереди.
Когда в Гельсингфорсе разорвалась бомба парижского «манифеста», финляндское правительство в лице военного министра Вальдена, который как военный и бывший офицер русской службы, конечно, всячески поощрял планы Юденича, заявило, что ввиду подозрительного отношения общественного мнения ко всякого рода русским военным затеям на территории республики оно может разрешить Юденичу осуществление его проекта только на следующих условиях:
Юденич формирует свои войска не в Гельсингфорсе, а в провинции – кажется, в захолустном Экенэсе, в котором нет ни казарм, ни плацдармов;
по формированию какого-нибудь батальона последний подлежит немедленной переправке на южный берег Финского залива – и только после этого Юденич вправе приступить к формированию нового батальона;
ношение оружия и пользование им, хотя бы только в целях обучения, ни в коем случае не допускается;
союзной военной миссией в Гельсингфорсе гарантируется соблюдение этих условий.
Были намечены еще и другие пункты административного и юридического свойства, еще больше стеснявшие свободу действия будущего главнокомандующего, но было ясно даже для слепых, что финляндским правительством руководит не столько страх перед накоплением более или менее значительных русских сил на территории республики (при наличии финляндского «шюцкорра», т. е. охранного корпуса, о котором мы уже говорили, и регулярной армии в 50 000 штыков этот страх был бы необоснован), сколько желание тормозить все начинание Юденича или затянуть его до бесконечности.
А момент был важен как в общеполитическом, так и в военно-стратегическом отношениях и требовал действий.
Залив постепенно очищался от льдов после необыкновенно суровой зимы; целая флотилия английских истребителей и тральщиков была занята день и ночь вылавливанием мин из залива, в то время когда ядро эскадры адмирала Кована часто подходило к самому Кронштадту и его батареям. На южном берегу залива, между Нарвой и Псковом, незначительная числом, но мужественная духом эстонская армия наносила большевиками одно поражение за другим. Действующий там русский Северный корпус заметно разрастался благодаря обильному притоку добровольцев и перебежчиков из Красной армии («красные» переходили тогда целыми полками, приводя с собою зачастую на веревке своих комиссаров) и выказывал нетерпение померяться силами с громадой Троцкого на русской земле, в пределах Петроградской и Псковской губерний, где ему, несомненно, помогло бы крестьянство, сплошь тогда антибольшевистски настроенное.
Но у большевиков были острые заботы не только здесь, под Петроградом. Колчак перевалил через Урал и рвался на Самару и Казань. Уже шевелился Деникин, готовясь к общему наступлению, в то время как донцы отвлекали от него внимание красного командования действиями в знаменитом «Поворинском» направлении. На Крайнем Севере Миллер и Айронсайд тоже поспевали, не говоря уже о латышах, изгнавших большевиков из Риги, о поляках, подходивших к Минску и Мозырю, и, наконец, о петлюровцах, тютюниковцах и махновцах, беспокоивших непрестанно весь юг.
Вдобавок европейский «концерт» держал определенно антибольшевистский почти военно-интервенционистский курс; знаменитый проект созыва конференции в Принкино провалился, потому что П. Н. Милюков убоялся вдруг, что Троцкий нанесет ему там «по ритуалу», как отроку Ющинскому, 13 колотых ран в спину; советский режим в Венгрии доживал последние дни под румынскую музыку, Баварская Советская Республика тоже отцветала, не успевши расцвести, а в Лондоне глухая борьба между Ллойд Джорджем и Черчиллем кончилась победой последнего – в Архангельск и на Мурман посылались подкрепления, повсеместно в Англии шла усиленная запись добровольцев.
Словом, медлить с подготовкой похода на Петроград, который, естественно, окрылял всех надеждой на скорое и общее избавление от большевиков, казалось недопустимым. Но как мы уже показали, мудрые политики и «демократы» из среды Политического совещания в Париже сделали то, что уже первые шаги русских организаций в Финляндии неминуемо должны были встретиться с решительным non possumus финляндского общественного мнения и правительства.
А гельсингфорсские единомышленники Парижа, ближайшие советники Юденича, да и сам будущий главнокомандующий, в свою очередь, палец о палец не ударили, чтобы смягчить здесь на месте впечатление от парижской бомбы, взорвавшейся так некстати. Официоз «Русская жизнь», редактирование которого было поручено К. Арабажину и Е. Ляцкому, вынужденно молчал или акробатически обходил опасные места, причем, поскольку мне доподлинно известно, К. А. Арабажину неоднократно были сделаны «внушения» за чрезмерный… либерализм.
