Зато роль играл здесь Сазонов. В Париже он – свой человек. Все эти Ллойд Джорджи, Керзоны, Пишоны и Тартдье еще недавно пороги обивали у России, а он, министр иностранных дел государства Российского, разговаривал с ними, во всяком случае, как равный с равными. Он знает все их слабости, все уязвимые точки, все затаенные мысли. Он, наконец, и в личном отношении близок к ним. Не может же быть, чтобы они его игнорировали, чтобы они его превзошли в знании тонкостей дипломатического искусства…
Ближайшими его сотрудниками по дипломатии были тогда в Париже А. П. Извольский, русский посол в Италии Гире и посол в Соединенных Штатах Бахметьев. При Политическом совещании существовал особый дипломатический отдел, нечто вроде Министерства иностранных дел, в котором были представлены все российские послы за границей, независимо от того, были ли они назначены еще царским правительством (Гире) или Временным (Маклаков, Ефремов).
По какому критерию или, точнее, по какому недоразумению в число членов Политического совещания попал и А. П. Извольский – оставалось загадкой. Не потому ли, что он состоял царским послом в Париже до назначения Маклакова, или оттого, что он имел «связи» на берегах Сены? Но ведь та широкая общественно-демократическая арена, на которой должна была строиться антибольшевистская политика за границей, a priori исключала эти старые «связи»…
Столь же загадочным показалось мне через несколько дней участие того же Извольского в управлении только что основанного телеграфного агентства «Union», редактирование которого было предоставлено Бурцеву. В этом «институте пропаганды и агитации» принимали участие, насколько мне помнится, Струве, Савинков, Бурцев, Деренталь, Коновалов и Извольский, причем заседания этой директории происходили в помещении савинковского «бюро» на улице Ренуар один или два раза в неделю.
Кстати о Коновалове.
Этот бывший министр Временного правительства при первой же встрече со мною у Савинкова, узнав, что я только что приехал из «гущи», обратился ко мне с просьбой дать ему, елико возможно, исчерпывающий список видных большевистских деятелей… евреев, скрывающихся под псевдонимами. Когда я сделал удивленное лицо, Коновалов быстро поправился:
– Меня лично, конечно, этот вопрос не интересует, но французы вот приступают: дай им евреев…
На присутствующих эта сцена не произвела никакого впечатления – очевидно, так полагалось. Петр Бернгардович продолжал гладить свою бороду, низко, по обыкновению, опустив голову, а Бурцев тогда только обратил внимание на вопрос Коновалова, когда я подчеркнуто сухо ответил, что никогда не занимался этим делом, ибо он меня нисколько не интересует.
В. Л. Бурцев в ту пору уже открыл было для своих читателей новую Америку на столбцах своей «Cause Commune»
[23].
– Большевики – не русские, они – кто угодно, только не русские.
При этом Бурцев совершенно не отдавал себе отчета, что этой своеобразной пропагандой он только вредит тому общему белому делу, которому он служил, и еще больше ущерба наносит идее интервенции. Ибо французы, а равно англичане и другие союзники недоуменно спрашивали:
– Если большевики – не русские, то что же делает русский народ? Отчего он их не убирает одним ударом кулака, а все обращается к нам, чтобы мы это сделали? Очевидно, каждый народ действительно заслуживает того правительства, которое оно имеет…
Я близко знал Бурцева по Петрограду, где мы вместе участвовали в разных литературных изданиях, и поэтому при частых наших собеседованиях в Париже я, конечно, не преминул обратить его внимание на неудобства методов его пропаганды, даже исходя с точки зрения общих разделяемых им идей – например, на исторический вопль «Кто не за Колчака, тот против него, тот – преступник по отношению к своей родине».
Это было явная тактическая глупость даже для ярых колчаковцев, ибо Колчак мог провалиться и тогда его сторонникам пришлось бы создавать другого «бога», вместо другого – третьего и т. д.
Впрочем, В. Л. Бурцев так и поступил. После Колчака он нашел Деникина, а после него – Врангеля.
Но и тогда уже, когда я ему указывал, что нельзя всего строить «на личности» Колчака, он с таким же фанатическим упрямством защищал адмирала от всякой тени критики, с каким в свое время в Петрограде боготворил Корнилова.
А между тем даже сами большевики признают ныне, что именно августовское выступление Корнилова впервые толкнуло их на мысль произвести серьезную попытку захвата власти, ибо именно вследствие Корниловского выступления часть петроградского пролетариата получила оружие, а гарнизон столицы усиленно стал разлагаться.
Вообще колчаковский фанатизм Бурцева был феноменален. Припоминаю следующий эпизод.
Через несколько месяцев после описываемых здесь событий, когда я опять уже сидел в Ревеле, когда там в таких тяжелых муках только что родилось Северо-Западное правительство (ю августа 1919), В. Л. Бурцев стал посылать мне одну телеграмму за другой с просьбой изложить ему мое личное мнение об этом правительстве и его задачах. Он, очевидно, не знал, какой тон ему взять по отношению к ревельским событиям. С одной стороны, он лично знал некоторых людей, вошедших в состав ревельского правительства, и не мог сомневаться ни в их политической честности, ни в их преданности демократическим принципам; с другой же стороны, в Париже, в кругах Политического совещания, Северо-Западное правительство считалось «революционным» за то, что оно уклонялось от открытого признания верховенства Колчака, а вместо этого скрепило своей подписью независимость Эстонии, растоптав, таким образом, идею единой и неделимой России…
Но в этом правительстве участвует и Юденич как главнокомандующий, назначенный не «революционным» Северо-Западным правительством, а Колчаком… В чем тут дело? Неужели англичане все напутали?..
Бурцев долго терялся в догадках, а его «Общее дело» молчало. И только после того, как я в длинной депеше изложил ему суть дела и показал, что образование ревельского правительства с его программой было абсолютно необходимым, Бурцев принял по отношению к Ревелю тон умеренного благожелательства.
Попутно отметим еще, что в ту пору не одно только бурцевское «бюро» вело антибольшевистскую пропаганду в парижской печати – я насчитал тогда в Париже не менее семи таких учреждений, работавших независимо друг от друга и в самых противоположных направлениях. Одно «Pressebureau» состояло при посольстве в ведении одного из чиновников; другое – при «Союзе возрождения России», третье – при Политическом совещании, четвертое – эсеровское, пятое – монархическое и т. д. Все эти бюро печатали и рассылали бюллетени, причем французские газеты в очень редких случаях пользовались доставляемым им материалом – очевидно, по «покорнейшему» совету Клемансо, который еще пользовался тогда цензурным аппаратом и ненавидел русскую пропаганду.
Так, по крайней мере, Бурцев и другие объясняли мне тогда «сдержанность» французской печати.
Но если число русских «Pressebureau» доходило до семи, то еще большее удивление вызвало у меня число «клубов», т. е. политических направлений, на которые разбилась тогдашняя парижская колония. Их насчитывалось 13, причем в одном только Политическом совещании, состоявшем, кажется, из 14 человек, имелось пять различных фракций или течений.
