Это было тогда тактически неудобно еще и потому, что это дало бы лишнее орудие в руки немцам, которые, несомненно, на весь мир прокричали бы, что «демократы» мирной конференции ничего лучшего не находят для устройства Восточной Европы, как прибегать к программам Бетман-Гольвега, т. е. императорской абсолютистской Германии, осужденной ныне на смерть.
Кроме того, как это видно из блестящей книги бывшего североамериканского статс-секретаря по иностранным делам Лансинга о Парижской мирной конференции, французы, эти несомненные ее диктаторы, и в особенности «тигр» Клемансо, уже заранее видели, что на демократических принципах Вильсона далеко не уедешь, что в вопросах о практическом применении принципа самоопределения и независимости народов чрезмерная «largesse» для Франции сугубо вредна и опасна. От него, во всяком случае, придется заметно отступать в угоду принципам, звучащим менее гордо.
Необходимость польского «коридора», например, отнюдь не была продиктована принципом самоопределения; еще меньше этот принцип подсказывал превращение Данцига, в котором польский элемент составляет полтора процента общей численности населения, в независимое государство. Но эти решения были важны для Франции с точки зрения ее будущих политических и стратегических задач, ибо раз России больше нет на восточных границах Германии (Фош считал, что «милитарно» Россия выбыла из строя на 50 лет), то надо подыскать ей «заместительницу» – в данном случае Польшу – и сделать так, чтобы эта заместительница была сильна и могущественна и в каждую данную минуту, при том или ином изменении политической коньюктуры в Европе, могла нажать на Германию, которая через десятилетие-другое может ведь возродиться и при численном превосходстве своего населения вновь представлять угрозу для Франции.
Это – азбука французской «любви» к полякам. Она же объясняет нам, почему летом 1920 года, когда большевики наступали на Варшаву, Франция так пламенно возлюбила вдруг Врангеля и поспешно стала снабжать его оружием и припасами для удара в тыл большевикам. Ясно: «сильная могущественная» Польша могла быть разбита и ее нужно было спасти во что бы то ни стало, ибо в противном случае Франция лишилась бы указанной выше «заместительницы» на восточных границах Германии.
К горькому своему стыду этого не видели и не хотели видеть все те, которые своим патентованным патриотизмом поддерживали тогда Врангеля. Они таким образом, собственными «патриотическими» руками помогли полякам отхватить от России кусок Белоруссии и часть Украины, ибо по стыдливому признанию польского Генерального штаба, только необходимость бросить подкрепления на врангелевский фронт заставила большевиков убрать десяток красных дивизий с польского фронта в разгар наступления на Варшаву, что и дало тогда возможность французскому генералу Вейгану повторить опыт Жоффра на Марне и осуществить свой блестящий контрудар в направлении на Брест-Литовск, приведший затем большевиков к Рижскому миру.
Эти чисто стратегические объяснения большевистского поражения под Варшавой отнюдь не изменяют высказанного в первой части нашего труда положения, что Троцкий под Варшавой неминуемо шел навстречу катастрофе, даже если бы ему и не понадобилось вдруг убрать резервы для борьбы с Врангелем. Это положение остается в силе потому, что Троцкий политически зарвался: взятием Варшавы он хотел форсировать ход социальной революции на Западе, совершенно забыв, что его «красная» армия, когда она гнала Пилсудского из Белоруссии и Украины до этнографических границ Польши, отнюдь не была «красной».
История также имеет свои капризы.
Впрочем, сами врангельцы уже признают ныне, что французская помощь Врангелю летом 1920 года была продиктована Парижу далеко не внезапным «просветлением» ума у французских государственных деятелей по части вооруженной борьбы с большевизмом. Они убедились в этом уже потому, что, как только мавр сделал свое дело, ему самым бесцеремонным образом сказали, что он может идти, а когда он не захотел, то ему запросто дали по шее.
Но, возвращаясь к парижским настроениям весны 1919 года, необходимо еще раз отметить, что как «альтруистическая» любовь к полякам, так и некоторые другие сепаратные выступления французов на мирной конференции (например в вопросе о Фиуме, о запрете для Австрии воссоединиться с Германией и др.) воочию показывали, что, при учете своих интересов, третья республика не станет вешаться на шею принципу самоопределения и независимости. Тогдашняя же политическая мораль и общие народные настроения вокруг конференции еще исключали некоторую циничность выступлений и пренебрежение святостью принципов, за которые народы ухлопали 10 миллионов человеческих жизней. Люди еще рядились тогда в тогу честных беспристрастных судей, и было неудобно, например французам, отрекаться от принципа самоопределения в угоду полякам при решении вопроса о «коридоре» и Данцига и рядом с этим распинаться за этот принцип, когда речь зашла бы о провозглашении независимости бывших балтийских окраин России. Это звучало бы тогда политически аморально еще и потому, что в народных массах свежи были воспоминания о первых трех годах участия России в войне.
Вот почему весною и летом 1919 года, когда в Париже еще заседала мирная конференция, французы еще не имели официального взгляда на вопрос об устройстве балтийских окраин. И в самом деле, Клемансо стал интересоваться Ревелем и Ригой только осенью этого года, когда, с одной стороны, в Ревеле было образовано Северо-Западное правительство, о котором ввиду обстановки его возникновения заговорили, что оно детище Лондона, втягивающего постепенно всю Балтику в свою исключительную сферу влияния, а с другой, когда под Ригой загремели орудия Бермонта-Авалова, действовавшего рука об руку с фон дер Гольцем в полном соответствии с интересами Германии.
Тогда только французы спохватились, нашли на карте Ревель и Ригу и послали туда военные миссии. Официально это было сделано для «оказания помощи» Юденичу снаряжением и советами, а в действительности для борьбы с нарастающим английским влиянием в Эстонии и Латвии, причем далеко не попутной задачей этих миссий была также окончательная ликвидация Бермонта-Авалова и его хозяина фон дер Гольца.
Наконец, еще один фактор морально-политического порядка затруднял в ту пору в Париже строгое применение принципа самоопределения: у многих союзников, особенно у Англии, рыльце было в пуху. Если уже применять этот принцип со всеми вытекающими из него практическими последствиями ко всем странам, то от него нельзя отступать также, скажем, в отношении Ирландии. А если бы Ллойд Джордж и стал возражать против такой попытки с большим ущербом для хваленой политической последовательности англичан, то ему можно было бы указать на то, что в свое время в подобном же случае его великий учитель Пальмерстон ответил Меттерниху.
Мы имеем в виду характерный исторический «анекдот» о Краковской республике, о котором Мартенс рассказывает в своем «Собрании трактатов».
В 1847 году Меттерних вздумал некоторым образом «округлить» владения Габсбургов на границах Галиции и изменить для этого постановления Венского конгресса о независимости Краковской республики при помощи ввода туда австрийских войск. Заручившись согласием Николая I, который, как известно, проявлял всегда большое расположение к великому дипломатических дел мастеру, а также поддержкой Пруссии, Меттерних постучался к тогдашнему Ллойд Джорджу – знаменитому Пальмерстону. Но тот с места в карьер стал возражать против австрийского проекта, указав, между прочим, на то, что этот проект «самым бесцеремонным образом нарушает основные принципы Венского конгресса»…
