Это было незадолго до моего переезда из Гельсингфорса в Ревель и образования Северо-Западного правительства. Я состоял тогда редактором «Отдела агитации и печати», Политического совещания при главнокомандующем и работал в тесном контакте с А. В. Карташевым. Однажды, когда обещанные англичанами и долгожданные транспорты с оружием для Северо-Западной армии все запаздывали, между тем как транспорты с оружием и обмундированием для эстонцев приходили аккуратно, вследствие чего русское общественное мнение стало заметно волноваться, я в частном разговоре сказал кому-то правду. Я рассказал то, что мне доподлинно известно было, а именно то, что с одним из больших английских транспортов, шедшим в Ревель, в Северном море случилось несчастье, что оно было вынуждено вернуться в исходный порт, где клад теперь и перегружается на другой транспорт.
Но в том состоянии морального разложения, в котором пребывала тогда русская колония в Гельсингфорсе, при той сети сыска и наблюдения, которой агенты Антанты опутывали тогда все русское, меня не удивило, что на другой же день после этого разговора английский генерал Марш, начальник военной миссии в Балтике, стяжавший себе впоследствии большую славу при образовании Северо-Западного правительства, как бомба ворвался к Юденичу и стал требовать моего «устранения». Он указывал, что совершенно недопустимо, чтобы лицо, занимающее такой ответственный пост, распространяло «вздорные» слухи о том, как Англия помогает своим союзникам, и в конце пригрозил, что когда Петроград будет взят, он, генерал Марш, меня туда не пустит.
Судьба, однако, захотела, чтобы это «невмешательство» английского генерала не получило осуществления. Юденич, правда, оробел: А. В. Карташев тоже был смущен, но мне все-таки без особых трудов удалось убедить обоих, что наглым домогательствам должен быть дан отпор решительный и немедленный – иначе англичане и впрямь на голову нам сядут скоро. Через несколько месяцев храбрый генерал, как известно, был отозван из Балтики, так как его диктаторские замашки, обнаружившиеся с такой яркостью при образовании Северо-Западного правительства, не пришлись по вкусу даже Верховному совету в Париже, а я остался в Ревеле. Там другие англичане, знатные и скромные, еще долго продолжали ходить ко мне в редакцию «Свободы России» и предлагать «случайные», полученные ими из Лондона корреспонденции, разумеется, определенного характера, но это уже были только просители.
Этот эпизод, надеюсь, послужит некоторым утешением и для князя Волконского.
* * *
Люди его общественного веса играли первенствующую роль в описываемой здесь третьей группировке русских эмигрантов в Финляндии. Они определяли ее «политику» в отношении молодой республики, а равно и по отношению к союзникам и вчерашнему противнику – Германии. Но их было мало, так как во второй половине 1918 года тяга буржуазно-аристократических элементов из Петрограда и Москвы направлялась преимущественно на юг России – в Украину к Скоропадскому. В Финляндию же спасались отдельные представители финансового мира и крупной промышленности, которые «на всякий случай» считали удобнее держаться вместе и поближе к Петрограду или располагали имениями за Белоостровом, отдельные сановники и вельможи, имевшие отдаленную связь – родовую или идейную – с германскими военными и гражданскими администраторами в Финляндии.
Эта социальная особенность гельсингфорсской эмиграции и наложила свою печать на всю ее дальнейшую политику. Профессионалов-политиков левее, скажем, кадетов там не было вовсе. Литераторы-публицисты не пользовались «благоволением», да они почти отсутствовали. К. А. Арабажина, который когда-то был деятельным основателем украинской социал-демократии, держали в черном теле за «вредное направление» газеты «Русский листок», которую он издавал в Гельсингфорсе во время владычества большевиков; Е. Ляцкого не любили за «левое интриганство»; Иорданский жил у себя на даче где-то около Белоострова и в гельсингфорсскую «политику» не вмешивался.
Л. Н. Андреев в Гельсингфорсе вовсе не показывался, а доживал свои последние месяцы в Тюрисево в скромном доме однофамильца Андреева, почти без средств к существованию. Без книг, которые остались у него в Петрограде в его доме на Марсовом поле, больной, раздражительный, умиравший от бессонницы и головных болей.
Приехал было в Гельсингфорс (в начале января того же 1919) и П. Б. Струве. Но как член Правления Национального Центра, он спешил на «большую» арену, где решались тогда, как казалось, судьбы России, – в Париж, на мирную конференцию, или, точнее, на общероссийское политическое совещание, которое тогда образовывалось на берегах Сены. Он оставил в Гельсингфорсе своего товарища по Национальному Центру, бывшего одно время министром вероисповеданий при Керенском, А. В. Карташева: на его-то рыхлые богословские плечи и взвалена была отныне тяжелая задача вести под-петроградскую политику – военную и дипломатическую.
Впоследствии, месяца через два-три, в Гельсинфорс перебрались также В. Д. Кузьмин-Караваев и его редактор «Речи» И. В. Гессен. Однако ни тот, ни другой, сами представители буржуазного либерализма, не могли изменить создавшейся обстановки. Старый либерал из генералов, напротив, сделался фасадом для Юденича, вступив скоро членом в Политическое совещание при главнокомандующем, где и оставался, сочиняя какие-то таинственные проекты по снабжению Петрограда продовольствием из американских складов по «новым», невиданным ранее карточкам, вплоть до образования в Ревеле Северо-Западного правительства. Но тогда знаменитый генерал Марш вдруг почему-то его забраковал, заявив ему чуть не на пороге комнаты, где должно было состояться предварительное совещание, что он, Марш, «был лишен удовольствия пригласить» его на совещание, но раз он уже явился, то – милости просим…
Гессена же, как человека «с тяжелым характером», будущий диктатор Юденич невзлюбил с первой же встречи, и хотя Гессен и продолжал к нему ходить в Socitetshuset и давать советы по делу о спасении России, но в Политическое совещание Юденич его не пускал, может быть, еще и потому, что еврейское происхождение редактора «Речи» не внушало диктатору гарантий благонадежности. Так Гессен и перешел в оппозицию «его величества» вместе с Е. И. Кедриным, оставшимся и в тяжелые эмигрантские времена честным, самоотверженным, но, увы, верующим и наивным служителем «внеклассовому» общественному делу, каким он считал себя в юные свои годы.
Несмотря на то что сначала в Гельсинфорсе, а затем на южном берегу залива – в Ревеле, когда он уже был министром юстиции в Северо-Западном правительстве, мы стояли с ним на различных платформах и наши споры были нескончаемы, я сохранил о покойном Е. И. Кедрине лучшие воспоминания как о самой чистой фигуре на фоне тамошней общественности. Но Е. И. Кедрин был необыкновенно наивен и верил – верил всем и каждому. Например, в бытность свою министром юстиции Северо-Западного правительства, за что, кстати, Национальный Центр, членом которого он состоял, предал его анафеме, генералы и гражданские администраторы в освобожденных от большевиков районах творили гнуснейшие дела по части «правосудия». Они держали в тюрьмах сотни людей – женщин и стариков, по одному подозрению в сочувствии большевизму, предавали их на основании военного положения безапелляционному полевому суду, в то время как самое циничное казнокрадство, лихоимство и взяточничество были в большем фаворе и, конечно, не карались, потому что некому было карать. Е. И. Кедрин волновался, стучался в двери к Юденичу, к его помощнику в качестве военного министра генералу Кондыреву и другим сильным мира сего, к начальникам многочисленных штабов (при армии в 72 000 едоков и… 25 000 штыков!) и столь же многочисленным «главноуправляющим», но терпел неудачу за неудачей и страдал.
