Глава 11
Абьюзеры и насилие
Бьет – значит любит?
Когда я слышу эту фразу, хочется покрутить пальцем у виска. К счастью, среди моих героев нет таких, кто воспринимает ее серьезно – все же они уже взрослые люди, с житейским опытом. Но и среди них есть те, кто попал в эту жестокую ловушку, кто считал, что насильника можно изменить и именно ему как раз под силу сделать из него человека (правильный ответ – конечно, нет). Увы, таких чудес не бывает.
Я влюбилась. Я квартиру продала в Крылатском из-за этого товарища. Из-за этой любови. Я унизилась до такой степени, что у него в ногах в белом костюме валялась. Это было совершено ненормально. Потом я годами не могла ездить по этой улице, потому что он там проживал. Но я счастлива, что испытывала такие чувства. Но больше не хочу, не надо. Все.
Я не хотела предавать огласке тот факт, что он меня бил. Да кто же меня спрашивал-то? Нужно было идти к Малахову. Сказали:
– Либо к Малахову, либо даже не собирайся на программу, незаменимых нет. Если ты хочешь поддержать своих коллег, то давай.
Кроме того, я прекрасно понимала, мой бизнес обречен. Кто пойдет к свахе, которую муж избил? Она что, сама близорукая? И т. д.
Да, могу сказать, что на тот момент я была такая. Почему? Самомнение очень высокое. И вот быстренько все поставили. У нас же что думает женщина? Я так про себя думала. Ой, он же честно говорил: «Я в тюрьме сидел». А кто у нас в России не сидел? «Я баб своих бил». Ой, это они дуры, а я тебя еще перевоспитаю. Перевоспитала. Пока сама не получила. А как мудрость гласит? Черного кобеля не отмоешь добела. И два месяца прожила с ним в комфорте, пока у него не включилась вся эта история.
Он избил меня совершенно ни за что. Просто. Скажем:
– Почему ты на меня так смотришь? Почему ты на меня так смотришь?! А, ты мне изменила! Я знаю, что вы там в гримерках в Останкино делаете. Там это, там то.
– По себе, что ли, судишь?
– А, да ты мне тут еще это? Ты? Ты что, рот открыла?! Ты жена моя.
Он все время так говорил: «Муж Сябитовой? – Нет, это она моя жена».
Он меня не просто избил, он мне зуб выбил. И когда он меня бил, я радовалась, что на нем были кроссовки, а не те ботинки Dolce&Gabbana, которые я ему купила, потому что тогда точно убил бы. А на следующий день мне, на минуточку, сниматься надо было.
Он бил меня ногами на улице, перед домом, он меня загнал в угол – не туда побежала. Соседи снимали на телефон. Это те соседи, с которыми я 30 лет прожила. Никто скорую не вызвал, никто.
Я сняла побои и обратилась в полицию. Там сказали:
– Когда убьют – приходите.
В общем, доверчивые у нас женщины. Самое главное – один раз поднял руку, все. Ничего не ждем, досвидос.
Роза Сябитова в программе «Эмпатия Манучи»
Меня действительно беспокоит то, что некоторые женщины не понимают: насилие – это не прерогатива мужчины, а патология. За мужчинами, кстати, есть аналогичный недостаток: женщина, которая унижает вас морально, называет «недомужиком» – не роковая фурия вашей жизни, а абьюзер.
Самое главное – один раз поднял руку, все. Ничего не ждем, досвидос.
Роза Сябитова
И вообще, возможно ли адекватно относиться к проблеме насилия – понимать его как опасное и нездоровое проявление человеческой натуры, не имея реального опыта столкновения с ним? Пока я вижу, что нам не хватает общего видения проблемы, единой стратегии государства, однако, мы начинаем двигаться в этом направлении – о насилии больше не молчат, больше не покрывают абьюзеров, жертвы все меньше боятся говорить об этом. Осталось «допилить» законы.
Бытовое насилие… Из уголовки выведены избиения и истязания. То есть если я вас сейчас побью, грубо говоря, если бы вы были моим сыном, это была бы бытовая сцена, вы бы могли рассчитывать только на то, что я заплачу штраф. Следующий у нас с вами 4-й пункт – это сексуальное насилие. Сексуальное насилие, с ним тоже пока очень плохо, и никакие #MeToo у нас не работают. Но самое печальное – женщины сами забирают заявления. Одни боятся, что штраф пойдет из семейного бюджета. Другие вообще настолько запуганы, что просто боятся.
Но сегодня уже на территории страны даже в самых отдаленных уголках есть российские телефоны бесплатной помощи и доверия, уже люди могут позвонить в любое время суток, получить консультацию юридическую, психологическую.
Существует еще садомазохистская зависимость, из которой довольно сложно выйти без помощи специалиста, потому что сегодня это синяк, завтра это сломанная рука или нога, послезавтра это позвоночник, а потом уже – крышка гроба.
Я сама пережила насилие, потом прошла реабилитацию, и сейчас могу говорить об этом легко.
Я была хиппи и как-то мы попали под очередную облаву ментов. Мой бойфренд, тоже хиппи, засунул меня в такси, в котором сидели три грузина. Они заблокировали двери. Дали денег водителю. Я к нему. Объясняла, что я несовершеннолетняя. Мне 17 лет. Их всех будут судить. Но…
Дальше они меня довезли. Это было где-то в районе Профсоюзной. Но это был такой посттравматический стресс, что я потом искала этот дом и не могла его найти. Я сопротивлялась и в машине, и пока меня везли в лифте, и в квартире, но мне зажали рот, я была вся избита.
Потом они там легли. А я не заснула, сидела на кухне. Дверь была заперта. Не было телефона в этой квартире. Этаж был высокий. Я сидела на кухне. Курила. Я тогда много курила. Но потом один закашлялся, проснулся.
И я открыла газ… Чтобы взорвать все это нахрен. Посттравматический стресс. Уже потом, как обученный психоаналитик, я знаю, что люди делают в этой ситуации. Это было логично. Это не то что я какая-то Зоя Космодемьянская, которая подожгла всех за Родину. Просто у меня не было другого оружия. При этом я понимала, что они не бандиты. Это были обычные дядьки.
Я не подала заявление в полицию. Я скрывала. Маме говорила:
– Я у Веры.
Ждала, пока пройдут синяки.
Причем фишка была в том, что мой близкий человек, больше, чем родственник, в честь мамы которого меня назвали, в этот момент был генералом юстиции и помощником генерального прокурора. Я ему рассказала лет через пять. Это был Совок. Он сказал:
– Что ты сделала, я их из-под земли бы достал!
Но тогда не было реабилитационных технологий. Их и сейчас немного, потому что в состоянии посттравматического стресса женщина приходит в полицию. Она не может ни описать, ни назвать номер машины. Таковы условия посттравматического стресса. Поэтому в цивилизованных странах с нее берут биоматериалы, их запечатывают, и они будут там лежать столько, сколько ей надо, она на старости лет может на них подать в суд. Я не могу описать эти лица. Может, чуть-чуть, но я их никогда не узнаю. Никогда. И я думаю, что сразу после этого я бы их не узнала. Так что для них это ничем не кончилось.
