В последнее время Инга не так часто пользовалась своей второй страницей – у нее просто не оставалось времени. Все ее мысли занимал Антон и подготовка к пресс-туру. Это не значило, впрочем, что жар, повелевающий ей обличать недостойных, окончательно потух в ее груди. Постов Инга почти не писала, но оставлять комментарии ей по-прежнему нравилось: это была маленькая отдушина, куда она сцеживала яд и от этого как будто автоматически становилась лучшим, более заслуживающим любви человеком. Сейчас Ингу позабавила идея, что это ее собственный вид психотерапии – таким образом она выговаривалась и избавлялась от мрачных мыслей.
Чем сильнее Ингу распирало желание учить окружающих жизни, тем больше поводов она для этого видела, поэтому последнюю неделю, помимо фейсбука, стала комментировать и инстаграм. Там она даже не заводила отдельную страницу: ее собственная и так была девственно чиста и всегда использовалась ею только для подглядывания. Впрочем, жанр откровений в инстаграме был иной, не такой плодоносный. Инга определила для себя, что в фейсбуке люди год за годом создают полноценную электронную копию своей личности – с жалобами, капризами и любовными признаниями, с работой, вечеринками, днями рождениями и похоронами, с переездами, болезнями, сериалами и рассуждениями о политике. В инстаграме же обычно показывают только лицо, снятое фронтальной камерой, и голые ноги на пляже. По Ингиному кодексу чести презирать людей целиком было позволительно, а злословить насчет их очередного отпуска – уже не очень.
Сейчас она полистала ленту инстаграма и задержалась на фотографии Мирошиной. Та была запечатлена на белом фоне в деловой одежде. На лице широкая, но пластмассовая улыбка – верный признак многих неудачных дублей. Верхняя пуговица на ее блузке была игриво расстегнута, а следующая, располагавшаяся ровно посередине мирошинского пышного бюста, еле-еле держалась, как последний защитник осажденной крепости. От нее по ткани расходились тугие, натянутые как струна, складки. Инга рассматривала их довольно долго, размышляя, не съязвить ли в комментариях, но в конце концов великодушно не стала.
Соцсети на время приглушили Ингино беспокойство, но уже через двадцать минут она распереживалась снова. Где все? Почему не возвращаются? До посадки оставалось еще полчаса, но Инга уже в отчаянии воображала, как будет в последний момент носиться в поисках журналистов по аэропорту с десятью чемоданами наперевес. Впрочем, и тут она напрасно волновалась: журналисты явились за десять минут до посадки и почти одновременно, хоть и с разных сторон. Взяв свои чемоданы, они расселись на креслах вокруг. Один подошел к Инге, неся в каждой руке по бумажному стаканчику.
– Будете кофе? – спросил он. – Не знал, какой вы пьете, и взял капучино. А то вы с нашими вещами сидели, даже отойти не могли.
– Спасибо! – умилилась Инга. Ее обрадовал не столько кофе, сколько то, что кто-то захотел сделать ей приятное, – значит, она пока хорошо справляется!
Журналист сел на соседнее кресло. Инга помнила, что его зовут Владимир, а фамилия у него смешная – Батонов, и что он из «Коммерсанта».
Владимир привстал и сел снова, поправив пиджак. Пиджак был синий с овальными коричневыми заплатками на локтях. Он придавал журналисту вид солидный и именно поэтому немного смешной, потому что Владимир был коренастый и с заметным круглым животиком.
– А какой у нас план, когда мы приедем? – спросил он.
– Сначала заселяемся в гостиницу, – с готовностью принялась рассказывать Инга, радуясь, как на экзамене, потому что вытянула знакомый билет. – Потом я всем пришлю точное расписание на завтра, какие интервью во сколько. Потом – свободное время.
– То есть вечером можно будет пойти исследовать парижскую ночную жизнь? – подмигнул Владимир.
Инга рассмеялась, хотя внутри моментально съежилась от очередного непредусмотренного страха – а вдруг все журналисты напьются и проспят?
– Только если вы обещаете утром быть вовремя.
– Вы можете пойти с нами и контролировать, – заверил ее Владимир. Инга снова рассмеялась, теперь уже не понимая – он что, заигрывает с ней? – На самом деле, Наталья полгода жила в Париже и хотела нам показать свои любимые места.
Инга посмотрела на Наталью. Из всех журналистов та пугала ее больше всего. Наталье на вид было лет тридцать пять, у нее был крупный рот и широко посаженные глаза с полуприкрытыми веками, отчего ее лицо приобретало сонное и одновременно презрительное выражение. Она сидела в белой футболке, сложив свою байкерскую кожаную куртку на коленях, и было видно, что одна рука у нее целиком забита татуировками. Она выглядела настолько недружелюбной, а эти татуировки так не вязались с образом журналиста бизнес-издания, что Инга предчувствовала проблемы.
В этот самый момент объявили посадку, и пассажиры разом потянулись к выходу.
Инга зарегистрировала себя на место у окна, а остальных – на двух рядах позади. Она специально села отдельно: не хотела, чтобы в полете ее донимали разговорами. Впрочем, устроившись на своем месте, она тут же об этом пожалела: на соседнее кресло не столько опустился, сколько рухнул тучный мужчина. Он сильно потел и дышал ртом так тяжело, что воздух вырывался с хрипом. От мужчины несло виски. Их общий с Ингой подлокотник он, конечно же, занял, и ей пришлось изогнуться и вжаться в стену, чтобы не дотрагиваться до его руки и огромного живота, выпиравшего во все стороны.
Самолет разбежался и взлетел, и Инга приросла к иллюминатору, наблюдая, как дома из бетонных коробок превращаются в россыпь блестящих деталек, а машины – в крохотных букашек, ползущих среди леса-мха. Она любила летать. Ей нравились аэропорты, их исполинский размер, полчища людей и суета. Ей нравились самолеты. Когда она смотрела на них с земли, они казались ей живыми существами – правда, не «стальными птицами», как принято было их высокопарно называть, а милыми и немного нелепыми созданиями с огромными глазами-стеклами и круглыми носами. Когда на взлете они поднимали стойки шасси, Инга умилялась тому, как смешно они поджимают лапки. Инге нравились салоны самолетов – старые, с пожелтевшим от времени пластиком и пепельницами в туалете, и новые, с мягкой, меняющей цвет подсветкой. Наконец, она обожала самолетную еду. Неважно, вкусной та была или нет, главное – упаковка: всё в аккуратных белых контейнерах. Инга где-то слышала, что эти контейнеры называются «касалетки», и ей казалось, что такое название, удалое и ритмичное, идеально им подходит. Но особенно ее завораживала скорость, с которой самолеты доставляли ее в новое место. Со старомодной восторженностью Инга каждый раз поражалась: как же это возможно – только утром она проснулась в своей постели в Москве, а обедать уже будет в Париже!
– Не хотите? – спросил толстый мужик, предварительно вздохнув с особенно громким хрипом.
Инга изумленно посмотрела на его протянутую руку, в которой он держал чекушку виски, и помотала головой.
Мужчина снова захрипел и, оттопырив карман переднего сидения, позволил бутылке в него соскользнуть.
– Не боитесь летать, значит? – снова спросил он.
