Он не сводил с нее глаз и почувствовал, как она мимолетно на него посмотрела. Но если он рассчитывал на легкий кивок или подбадривающую улыбку, то здесь его ожидало разочарование: ее взгляд скользнул мимо, как если бы Саймон был еще одним деревом в огромном лесу. Если у него и оставались какие-то надежды на то, что Амерасу волнует судьба Олуха Саймона, теперь пришла пора о них забыть.
Рядом с Амерасу на пьедестале из тусклого серого камня, на широкой подставке из темного и блестящего ведьминого дерева, покрытого переплетавшейся резьбой ситхи, стоял диковинный предмет: диск из какого-то бледного льдистого материала. Саймон подумал о настольном зеркале – он слышал, что у некоторых богатых леди такие есть, – однако, странное дело, в этом ничего не отражалось. У диска были острые, как ножи, края, точно у куска сахара, который сосали до тех пор, пока он не стал почти прозрачным. Несмотря на цвет, как у белой зимней луны, казалось, будто внутри дремлют и другие, более темные оттенки. Перед каменным диском на резной подставке установили прозрачную мелкую чашу, довольно широкую.
Саймон не мог долго смотреть на диск. Постоянно менявшиеся цвета вызывали у него тревогу: странным образом камень напомнил ему серый клинок по имени Скорбь, а он совсем не хотел будить эти воспоминания. Он отвел глаза в сторону и оглядел зал.
Как и говорил Джирики, здесь собралось все население Джао э-тинукай’и. Одетые в подчеркнуто разноцветные ткани, похожие на редких птиц, золотоглазые ситхи выглядели необычно сдержанными даже по стандартам этого скромного народа. Многие взгляды обратились на Саймона с Джирики, когда они вошли, но все почти сразу отводили глаза: внимание собравшихся было сосредоточено на трех фигурах в центре огромного зала. Довольный тем, что на него больше не смотрят, Саймон выбрал место у края молчаливой толпы и сел рядом с Джирики. Он нигде не видел Адиту, но знал, что ее трудно отыскать среди такого количества ситхи.
Довольно долго в зале никто не шевелился, все молчали, но у Саймона возникло ощущение, что там властвовали какие-то невидимые течения, и происходило тонкое общение, доступное всем, кроме него. Тем не менее он не был настолько бесчувственным, чтобы не заметить напряжение в тихих ситхи: все они чего-то ждали. Воздух был тяжелым, как перед грозой с молниями.
Он уже начал опасаться, что они проведут так весь день, как враждующие коты на стене, молча буравящие друг друга взглядами, когда Шима’онари наконец встал. На этот раз властитель Джао э-тинукай’и не стал переходить на вестерлинг, а использовал музыкальный язык ситхи. Некоторое время он говорил, сопровождая свою речь изящными жестами рук, и рукава его бледно-желтого одеяния взлетали и опускались, подчеркивая смысл сказанного. Для Саймона все это оставалось чем-то непостижимым.
– Мой отец просит нас выслушать Амерасу, – прошептал Джирики краткий перевод.
Саймона охватили сомнения. Шима’онари говорил довольно долго, он не мог сказать только это. Он окинул взглядом Ясиру и серьезные лица с кошачьими глазами. Все слушали отца Джирики с невероятным вниманием.
Когда Шима’онари смолк, встала Ликимейя, и все взгляды обратились к ней. Она также произнесла довольно длинную речь на языке зида’я.
– Она говорит, что Амерасу очень мудра, – сказал Джирики.
Саймон нахмурился.
Когда Ликимейя замолчала, все вздохнули, словно слушали ее, затаив дыхание. Саймон также облегченно выдохнул: непонятная речь ситхи казалась ему монотонной, и ему все труднее становилось сохранять внимание. Даже бабочки над головой забеспокоились, и разноцветные солнечные узоры, которые создавали их крылья, волнами проносились по залу.
Наконец встала Амерасу. Теперь она показалась Саймону совсем не такой хрупкой, чем когда он был в ее доме. Тогда Саймон подумал, что она похожа на святую мученицу, но теперь увидел в ней нечто ангелоподобное, силу, сейчас лишь тлевшую, но способную в любой момент засиять чистыми белым светом. Ее длинными волосами играл ветер, поднятый миллионами крылышек.
– Я вижу здесь дитя смертное, – сказала она, – поэтому буду говорить так, чтобы он меня понимал, ведь многое из того, что я узнала, пришло от него. Он имеет право слышать.
Несколько ситхи повернулись и бесстрастно посмотрели на Саймона, он смутился, опустил голову и стал смотреть в пол, пока они не отвернулись.
– На самом деле, – продолжала Амерасу, – пусть мои слова и покажутся вам странными, кое-какие вещи, которые я скажу, больше подходят для языка судхода’я. Смертные всегда жили под влиянием того или иного мрака. Именно по этой причине мы назвали их «Детьми Заката», когда только появились в Светлом Арде. – Она сделала паузу. – У смертных существует множество идей о том, что с ними происходит после смерти, и они спорят, кто прав, а кто ошибается. Их разногласия часто приводят к кровопролитию, как если бы они хотели отправить посланцев, чтобы выяснить, на чьей стороне правда. Такие посланцы, насколько мне известно из философии смертных, никогда не возвращаются, чтобы рассказать своим сородичам о вкусе истины, к коей они так стремятся.
Но у смертных есть легенды, гласящие, что некоторые из них возвращаются в виде бесплотных духов, хотя и не приносят ответов. Они есть немое напоминание о тенях смерти. Те, кто встречает бездомных призраков, говорят, что их посещают привидения. – Амерасу сделала вдох; казалось, ей на мгновение изменило обычное хладнокровие. Прошло несколько мгновений, прежде чем она продолжила. – Это мир, которого нет у зида’я, – возможно, нам бы следовало его иметь.
Тишина, за исключением шороха крыльев бабочек, была абсолютной.
– Мы бежали с самого Удаленного Востока, рассчитывая спастись от развоплощения, охватившего нашу землю, наш Сад. Эта история известна всем, кроме смертного юноши, – даже те дети, что родились после Побега из Асу’а, впитали ее с молоком матери, – так что я не стану ее рассказывать.
Когда мы добрались до новой земли, мы подумали, что сумели сбежать от Тени. Но какие-то ее осколки пришли вместе с нами. Это пятно стало нашей частью – так смертные мужчины и женщины Светлого Арда не могут избежать тени собственной смерти.
Мы старый народ. Мы не сражаемся с тем, с чем сражаться невозможно. Вот почему мы бежали из Вениха до’сэ, вместо того чтобы исчезнуть в бесплодной борьбе. Но проклятие нашей расы состоит не в том, что мы отказались пожертвовать нашими жизнями, бросив бессмысленный вызов великой Тени, – мы приникли к ней, а потом крепко и с ликованием ее обняли, словно любимого ребенка.
Мы взяли Тень с собой. Быть может, ни одно разумное существо не способно существовать без такой тени, но мы, зида’я, несмотря на нашу долгую жизнь, по сравнению с которой дни смертных на земле подобны коротким мгновениям сияния светлячка, мы не можем игнорировать Тень, что является смертью. Мы не можем забыть о Развоплощении. Мы носим его с собой как мрачную тайну.
Смертные умирают, и их это пугает. Нам, когда-то принадлежавшим Саду, также суждено уйти, хотя продолжительность нашей жизни намного больше, но каждый из нас должен принять смерть с того самого момента, как мы впервые открываем глаза, сделать своей неотторжимой частью. Мы мечтаем о полном слиянии, в то время как проходят столетия, а боящиеся гибели смертные размножаются и умирают, подобно мышам. Мы делаем наш уход центром своего существования, нашим личным и самым близким другом, позволяя жизни идти дальше, пока мы наслаждаемся мрачной компанией Развоплощения.
