Мы не открыли детям Руяна Ве тайну нашего почти бессмертия, хотя мы и они плоды одного дерева. Мы отказали в вечной жизни народу Руяна, тинукеда’я, в то время как сами прижимали Смерть к груди. Нас преследуют призраки, дети мои. Смертный мир есть единственный правильный мир. Нас преследуют призраки.
Саймон не понял большую часть того, что сказала Первая Бабушка, но слова Амерасу действовали на него, как укоры любящего родителя. Он казался себе маленьким и незначительным, но его утешало, что ее голос звучал и говорил с ним. Ситхи вокруг сохраняли неизменное бесстрастие.
– А потом явились люди Корабля, – продолжала Амерасу, и ее голос стал более глубоким, – они не хотели жить и умирать в стенах Светлого Арда, как бывало прежде со смертными мышами. Их не устраивали куски, которые мы бросали им с нашего стола. Мы, зида’я, могли бы остановить их воровство до того, как оно стало огромным, вместо этого мы скорбели об утрате красоты, одновременно втайне наслаждаясь происходящим. Наша смерть приближалась! – славный завершающий конец, который сделает тени реальными. Мой муж, Ийю-Анигато, был таким. Его нежное сердце поэта любило смерть больше, чем жену или собственных сыновей.
Только теперь по рядам ситхи прокатился тихий смущенный шепот, лишь немногим более громкий, чем шорох крыльев бабочек. Амерасу печально улыбнулась.
– Трудно слушать такие слова, – продолжала она, – но пришло время правды. Из всех зида’я только один не хотел тихого забвения. Это был мой сын, Инелуки, и он сгорел. Я не имею в виду то, как он умер – это можно считать жестокой иронией или неотвратимостью судьбы. Нет, Инелуки пылал жизнью, и его свет разогнал тени – во всяком случае, некоторые из них.
Мы все знаем, что произошло. Вам известно, что Инелуки убил своего нежного отца, сам был развоплощен и привел к катастрофе Асу’а, пытаясь спасти себя и свой народ от забвения. Но его огонь оказался таким яростным, что он не смог уйти мирно в тени, что следуют за жизнью. Я прокляла его за то, что он сделал с моим мужем, нашим народом и собой, но мое материнское сердце все еще полно гордости. Клянусь Кораблями, что принесли нас сюда, он сгорел тогда и продолжает гореть! Инелуки не умрет!
Амерасу подняла руку, когда по Ясире снова пробежала волна шепота.
– Мир, дети, мир! – воскликнула она. – Первая Бабушка не приняла эту тень. Я не хвалю Инелуки за то, кем он стал сейчас, лишь его яростный дух, какого не показал никто другой, когда был единственным, что могло спасти нас от самих себя. И он действительно нас спас, ведь его сопротивление и даже безумие дали силу и стали стимулом для остальных бежать сюда, в дом нашей ссылки. – Она опустила руку. – Нет, мой сын обнял и принял ненависть. И это помешало ему умереть истинной смертью, то был огонь еще более жаркий, чем его собственный, и он его поглотил. И ничего не осталось от яркого пламени, бывшего моим сыном. – Она прикрыла глаза. – Почти ничего.
Довольно долго Амерасу молчала, и тогда Шима’онари встал, словно хотел к ней подойти, и что-то произнес на языке ситхи. Амерасу покачала головой.
– Нет, внук, позволь говорить мне. – Теперь в ее голосе слышался гнев. – Больше у меня ничего не осталось, но если меня не услышат, то опустится тьма, совсем не похожая на любящую смерть, что мы воспеваем в наших мечтах. Это будет хуже, чем Развоплощение, что выгнало нас из Сада за морем. – Шима’онари, выглядевший потрясенным, опустился на свое место рядом с Ликимейей, сидевшей с застывшим взглядом.
– Инелуки изменился, – продолжала Амерасу. – Он превратился в то, чего мир не видел прежде, стал тлеющими углями отчаяния и ненависти, он продолжал существовать только для того, чтобы изменить вещи, которые много лет назад были несправедливостью, ошибками и трагической недооценкой, а теперь являются простыми фактами. Как и мы сами, Инелуки обитает в царстве, что было. Но, в отличие от своих живых родственников, он не намерен удовлетвориться воспоминаниями о прошлом. Он живет… или существует – это место плохо определено в языке смертных, – чтобы увидеть, как будет уничтожено нынешнее состояние мира и исправлены ошибки, но для него есть лишь один выход – гнев. Его справедливость будет жестокой, а методы ужасными.
Амерасу шагнула к каменному пьедесталу и коснулась тонкими пальцами края диска. Саймон испугался, что она поранится, и его охватил невозможный ужас от мысли, что он увидит кровь на тонкой золотой коже Амерасу.
– Мне давно известно, что Инелуки вернулся, как и всем вам. В отличие от некоторых, однако, я вытолкнула это из своего разума, и не стала раз за разом мысленно к нему возвращаться только для того, чтобы насладиться болью, как некоторые трогают синяк или ноющее место. Я задавала себе вопросы и размышляла, я говорила с теми, кто мог мне помочь, пытаясь понять, что может произрастать в тени разума моего сына. Последним из тех, кто дал мне понимание, стал смертный юноша Саймон – хотя он не осознает даже половины того, что я сумела от него узнать.
И вновь Саймон почувствовал, что на него сморят, но сам он не мог отвести взгляда от озаренного светом лица Амерасу, обрамленного облаком белых волос.
– Но это нормально, – сказала Амерасу. – Человеческий юноша прошел через суровые испытания, его часто вел за собой случай, однако он не чародей и не великий герой. Он превосходно выполнил свои обязательства, но на его юные плечи не следует нагружать новое бремя. То, что я сумела от него узнать, как мне кажется, позволило мне понять план Инелуки. – Она сделала глубокий вдох, собираясь с силами. – Он ужасен. Я могу вам рассказать, но слов здесь недостаточно. Я старейший член нашего племени, Амерасу, Рожденная на Корабле. Тем не менее среди вас найдутся те, кто станет втайне сомневаться, и те, что отвернут от меня лицо. Многие из вас предпочтут жить с красотой воображаемых теней, не обращая внимания на уродливый мрак, что является сутью этой тени, той, что старается направить на всех нас мой сын.
Поэтому мне необходимо показать вам то, что видела я, и тогда вы все сами поймете, дети мои, во всяком случае, не сможете и дальше делать вид, что ничего не знаете. Некоторое время мы сможем не допускать к нам зиму, но в конечном счете она поглотит и нас. – Ее голос внезапно стал громче, в нем отчетливо слышалась печаль, но он был по-прежнему сильным. – Если мы с радостью устремимся в объятия смерти, то давайте признаем, что мы это делаем! Давайте посмотрим на себя, хотя бы в конце времен!
Амерасу опустила взгляд, словно ею овладели усталость и глубокая скорбь. Наступившую тишину прервали начавшиеся разговоры, и тогда Амерасу подняла голову и положила руку на бледный лунный диск.
– Это Туманный Фонарь, который моя мать Сендиту принесла из Тумет’айя, когда ползучая изморозь поглотила город. Как и с другими чешуйками Великого Червя, Языком Огня, поющим Осколком и Прудом в великом Асу’а, это дверь на Дорогу Снов. Он многое мне показал.
Амерасу протянула руку, слегка коснулась чаши, стоявшей перед каменным диском, и тут же над ее бледным краем вспыхнуло сине-белое пламя, горевшее без фитиля. Диск начал сиять таинственным светом, затем, по мере того как он разгорался все ярче, в зале Ясиры стало темнеть, пока у Саймона не возникло ощущение, что день подошел к концу, а луна упала с неба и теперь висит перед ним.
