Джирики все же заметил, что Саймону стало не по себе, мягко взял его за локоть и повел в сторону Ясиры. Перед безумным, фантастическим сооружением нити, заполненные бабочками, расходились в обе стороны от дверного проема, представлявшего собой простую раму, украшенную розами. Адиту уже вошла внутрь, и Джирики ввел Саймона.
В то время как бабочки снаружи выглядели великолепно, внутри все оказалось иначе. Разноцветные колонны света проникали сквозь живую крышу, как через витражи, ставшие благодаря чуду подвижными. Огромный ясень – могучий хребет Ясиры – стоял в ореоле множества менявшихся оттенков цвета, и вновь перед мысленным взором Саймона появился диковинный лес, благоденствующий на дне изменчивого океана. Однако сейчас эта мысль ошеломляла, и у него возникло ощущение, будто он тонет, беспомощно барахтаясь в недоступном пониманию изобилии.
В огромном помещении было очень мало мебели. Всюду лежали красивые ковры, но во многих местах виднелась трава. Тут и там поблескивали мелкие водоемы, их окружали цветущий кустарник и камни – все так же, как снаружи, если не считать бабочек и ситхи.
Комната была заполнена ситхи, мужчинами и женщинами в одежде, такой же разной, как трепещущие крылья бабочек. Сначала по одному, потом целыми группами они поворачивались, чтобы посмотреть на вошедших, сотни спокойных, похожих на кошачьи глаз, в которых отражался изменчивый свет. Большинство из них негромко, но возмущенно зашипели. Саймону захотелось убежать, и он даже предпринял слабую попытку, но Джирики крепко держал его за плечо и повел вперед, к небольшому земляному возвышению перед основанием дерева. Высокий, покрытый мхом камень выступал из заросшей травой земли, точно предостерегающий палец. На низких креслах перед ним сидели женщина и мужчина ситхи в роскошных светлых одеяниях.
Мужчина, который находился ближе, посмотрел на приближавшихся Саймона и Джирики. Его волосы, собранные на макушке, были угольно-черными, их оттеняла корона, вырезанная из дерева белой березы. Саймон заметил, что у него такие же острые черты золотого лица, как у Джирики, но в уголках миндалевидных глаз и тонкого рта угадывалась долгая жизнь, полная огромных, но неуловимых разочарований. У сидевшей слева от него женщины были темно-рыжие волосы, голову также украшала березовая корона, в многочисленные косички она вплела длинные белые перья, а еще Саймон обратил внимание на несколько браслетов и колец, черных, как волосы мужчины. Из всех ситхи, что Саймону доводилось видеть, ее лицо показалось ему самым неподвижным, застывшим и умиротворенным.
Мужчина и женщина казались старыми, мудрыми и спокойными, но то была тишина темного древнего пруда в лесу, окутанного тенями, спокойствие неба, полного грозовых туч: вполне возможно, что за видимой безмятежностью могло скрываться нечто опасное – опасное для юных смертных.
– Ты должен поклониться, Сеоман, – тихо подсказал Джирики.
Саймон, в том числе из-за дрожавших ног, опустился на колени и сразу ощутил сильный запах теплой земли.
– Сеоман Снежная Прядь, человеческое дитя, – громко заговорил Джирики, – знай, что ты пришел к Шима’онари, королю зида’я, властителю Джао э-тинукай’и, и Ликимейе, королеве Детей Рассвета, госпоже Дома Ежегодного Танца.
Продолжавший стоять на коленях Саймон ошеломленно посмотрел вверх. Все глаза обратились к нему, словно он был здесь единственным и неуместным даром. Шима’онари что-то сказал Джирики, и никогда прежде Саймон не слышал, чтобы слова на языке ситхи звучали так жестко.
– Нет, отец, – ответил Джирики. – Как бы там ни было, мы не должны отказываться от собственных традиций. Гость есть гость. Я прошу тебя, говори так, чтобы Сеоман понимал твои слова.
На изящном лице Шима’онари появилось хмурое выражение. Когда он наконец заговорил, оказалось, что он владеет вестерлингом совсем не так хорошо, как его сын и дочь.
– Итак, ты тот смертный юноша, что спас жизнь моего сына. – Саймон медленно кивнул, но ему не показалось, что властитель доволен. – Я не знал, сумеешь ли ты понять, но мой сын совершил очень плохой поступок, когда привел тебя сюда, вопреки законам нашего народа – привел смертного. – Шима’онари выпрямился и стал переводить взгляд с одного лица ситхи, собравшихся вокруг, на другое. – Но что сделано, то сделано, мой народ, моя семья, – продолжал он. – Мы не причиним вреда человеческому юноше, мы еще не пали так низко. Мы обязаны ему честью Хикка Стайя, как обладателю Белой стрелы. – Он снова повернулся к Саймону, и на его лице появилось выражение бесконечной печали. – Но и покинуть нас ты не сможешь. Поэтому останешься с нами навсегда. Ты состаришься и умрешь здесь, в Джао э-тинукай’и.
Крылья миллионов бабочек затрепетали и зашелестели.
– Останусь?.. – Ничего не понимающий Саймон повернулся к Джирики.
Обычно спокойное лицо принца превратилось в маску потрясения и скорби.
* * *
Когда они шли обратно к дому Джирики, Саймон молчал. Медленно спускались сумерки, и остывавшую долину наполнили запахи и звуки безупречного лета.
Ситхи не нарушал молчания и вел Саймона по запутанным тропам, кивками и легкими прикосновениями указывая направление. Когда они приблизились к реке, которая текла мимо двери дома Джирики, голоса ситхи слились в песне, доносившейся с ближайших холмов. Мелодия, эхом проносившаяся по долине, состояла из серии изощренных пассажей: приятных, но с легким присутствием неблагозвучий – так лисица появляется и исчезает в густом кустарнике. Песня была удивительно плавной и прозрачной, и через какое-то время Саймон понял, что невидимые музыканты вплетают свои голоса в журчание реки.
Потом вступила флейта, вызвавшая рябь на поверхности музыки, точно ветер, вспенивший волны в реке. Внезапно Саймон почувствовал странность этого места и ощутил одиночество, диковинную пустоту, которую не мог заполнить Джирики или кто-то из других ситхи. Несмотря на всю свою красоту, Джао э-тинукай’и теперь казался ему клеткой. Саймон знал, что посаженные в клетку животные слабеют и быстро умирают.
– Что мне теперь делать? – безнадежно спросил он.
Джирики посмотрел на сверкавшую реку и печально улыбнулся.
– Гулять. Думать. Учиться играть в шент. В Джао э-тинукай’и много способов проводить время.
Когда они подошли к двери дома Джирики, водяная песня уже каскадом сбегала с заросшего деревьями склона, окружив их скорбной музыкой, постоянно менявшейся, но неспешной и терпеливой, как сама река.
Глава 23. Глубокие воды
– Клянусь Элизией, Божьей Матерью, – сказал Аспитис Превес, – какие ужасные испытания вам выпали, леди Мария! – Граф поднес чашу к губам, обнаружил, что она пуста, постучал пальцами по скатерти, и его бледный слуга поспешил ее наполнить. – Подумать только, с дочерью дворянина так плохо обошлись в нашем городе.
Они втроем сидели за круглым столом графа, паж убирал со стола остатки очень неплохого ужина. Мерцавший свет ламп вызывал неровное движение теней на стенах, снаружи в парусах шумел ветер. Две собаки графа сражались под столом за кость.
