Пока Саймон молча смотрел и его глаза еще не успели привыкнуть к полумраку, царившему в комнате, что-то задело его ногу. Он подскочил и вскрикнул, но уже через мгновение мерцавший свет показал ему хвост, который мог принадлежать только кошке, быстро скрывшейся в тенях у стены. Саймон затаил дыхание.
Он решил, что, хотя это очень странное место, оно не вызывало страха. Воздух в окутанной тенями комнате был теплым и безмятежным, чего ему ни разу не удалось ощутить в Джао э-тинукай’и. Джудит, толстая хозяйка кухни Хейхолта, назвала бы ее уютной.
– Добро пожаловать в мой дом, – прозвучал голос из темноты, и булавочные головки света начали разгораться вокруг одной из затененных фигур, озаряя белую голову и спинку высокого кресла. – Подойди ближе, дитя человеческое. Я тебя вижу, но сомневаюсь, что ты способен видеть меня.
– У Первой Бабушки очень острое зрение, – сказал Джирики, и Саймону показалось, что он уловил смех в голосе принца.
Саймон шагнул вперед. Золотой свет пролился на древнее и одновременно юное лицо, которое он видел в зеркале Джирики.
– Ты находишься в присутствии Амерасу и-Сендиту но’э-Са’онсерей, Рожденной на Корабле, – провозгласил за его спиной Джирики. – Окажи ей уважение, Саймон Снежная Прядь.
Саймон без малейших колебаний опустился на колени, чувствуя, как дрожат ноги, и склонил голову.
– Встань, смертный юноша, – негромко сказала она, у нее оказался низкий и ровный голос. А у Саймона проснулись воспоминания. Неужели их недолгий контакт в зеркале так ярко запечатлелся в его памяти? – Хм-м-м, – пробормотала она. – Ты даже выше, чем мой Ивовый Прутик. Принеси стул дитяти человеческому, Джирики, чтобы я не смотрела на него снизу вверх. И возьми стул себе.
Когда Саймон уселся рядом с Джирики, Амерасу окинула его внимательным взглядом, и он вдруг почувствовал, что лишился дара речи, но любопытство помогло ему преодолеть смущение. Он искоса смотрел на Амерасу, стараясь не встречаться с ее пугающе глубокими глазами.
Она оказалась именно такой, какой он ее помнил: сияющие белые волосы, туго натянутая кожа на изящных костях лица. Если отбросить невероятно глубокий взгляд, единственным признаком, говорившим о невероятном возрасте, о котором упоминал Джирики, было неспешное взвешивание каждого движения, словно ее тело с годами стало хрупким, точно высохший пергамент. И все же потрясающая красота Амерасу производила сильное впечатление, и пойманный в сеть ее внимания Саймон представил, что при рождении мира смотреть на ослепительно-прекрасную Амерасу было так же трудно, как на солнце.
– Итак, – наконец сказала она. – Ты оказался на слишком большой глубине, маленькая рыбка.
Саймон кивнул.
– Ты наслаждаешься своим посещением Джао э-тинукай’и? – спросила Амерасу. – Ты один из первых смертных, кто сюда попал.
Джирики выпрямился.
– Один из первых, мудрая Амерасу? Не первый?
Она не стала обращать внимания на его слова, продолжая смотреть на Саймона, и он почувствовал, что его осторожно, но очень уверенно берут под контроль и, как маленькую рыбку, влекут к ослепительной поверхности воды.
– Говори, дитя человеческое. Что ты думаешь?
– Я… для меня честь посетить этот город, – наконец начал Саймон, но ему пришлось сглотнуть, так сильно у него пересохло в горле. – Да, честь. Но… я не хочу здесь оставаться. Только не навсегда.
Амерасу откинулась на спинку стула, и Саймон почувствовал, что его держат уже не так крепко, хотя сила ее присутствия оставалась сильной.
– Я не удивлена. – Она глубоко вздохнула и печально улыбнулась. – Но тебе придется провести здесь очень долгое время, чтобы так устать от этой жизни, как я.
Джирики зашевелился.
– Мне следует уйти, Первая Бабушка? – спросил он.
От его вопроса Саймон задрожал от страха. Он чувствовал невероятную доброту женщины ситхи и ее столь же огромную боль – она была ужасающе могущественна! Он понимал, что если бы она захотела, то могла бы заставить его остаться здесь навсегда только силой своего голоса и неотразимых удивительных глаз.
– Мне уйти? – повторил Джирики.
– Я знаю, что тебе больно, когда я так говорю, Ивовый Прутик, – сказала Амерасу. – Но ты самый любимый из младшего поколения, и ты силен. Ты способен услышать правду. – Она медленно передвинулась на своем стуле, и ее рука с длинными пальцами коснулась белого одеяния на груди. – И ты, дитя человеческое, уже познал горечь потерь. Они написаны на твоем лице. Пусть каждая утрата тяжела, жизнь и потери смертных возникают и исчезают быстро, как сезоны увядания листьев. Я не хочу быть жестокой. И не ищу жалости – но ни ты, ни любой другой смертный не видел, как катятся мимо столетия засухи, тысячелетия голода, как все цветы исчезают из твоего мира и остаются лишь бесполезные воспоминания.
Как ни странно, пока Амерасу говорила, ее лицо становилось моложе, как если бы скорбь была самым сильным, что в ней осталось. Теперь Саймон смог увидеть гораздо больше, чем ее поразительная красота, и опустил голову, не в силах произнести ни единого слова.
– Конечно, ты не пережил ничего подобного, – и ее голос слегка дрогнул. – А я видела. Вот почему я здесь, в темноте. И проблема не в том, что я боюсь света или у меня не хватит сил, чтобы выдержать яркие краски дня. – Она рассмеялась, и ее смех походил на скорбный крик козодоя. – Нет, только в темноте я могу четко видеть утраченные дни и лица из прошлого.
Саймон поднял голову.
– У вас было два сына, – тихо сказал он. Теперь он понял, почему ее голос показался ему знакомым. – И один из них ушел.
Лицо Амерасу стало жестким.
– Они оба ушли, – резко сказала она. – О чем ты ему рассказал, Джирики? Это не те истории, что предназначены для маленьких сердец смертных.
– Я ничего ему не рассказывал, Первая Бабушка, – ответил Джирики.
Она наклонилась вперед и пристально посмотрела на Саймона.
– Расскажи мне о моих сыновьях. Какие легенды тебе известны? – спросила Амерасу.
Саймон сглотнул.
– Один сын пострадал от дракона. Ему пришлось уйти. Он получил ожог – как и я. – Он коснулся шрама на щеке. – А другой… другой – Король Бурь. – Саймон прошептал последние слова, словно опасался, что из темноты может появиться нечто ужасное.
Стены скрипели, капала вода, но больше ничего не произошло.
– Откуда ты это узнал?
– Я слышал ваш голос во сне, – медленно заговорил Саймон, подыскивая слова. – Вы долго говорили у меня в голове, когда я спал.
Красивое лицо женщины ситхи стало мрачным. Она смотрела на него так, словно в нем была какая-то угроза для нее.
– Не бойся, дитя человеческое, – наконец сказала она, протягивая к нему тонкие руки. – Не бойся. И прости меня.
Прохладные сухие пальцы Амерасу коснулись лица Саймона. Свет запылал, как обрывки молний, потом потускнел, и покои Амерасу полностью погрузились в темноту. Ее руки напряглись, и темнота запела.
