После этого он, по порядку событий, должен был написать в следующих углах Распятие и Снятие со креста. Однако он на время решил пропустить обе истории, отложив их напоследок, и написал в предназначенном месте Оплакивание в той же манере, но с гораздо большим единством колорита. И вот, помимо великолепнейшей Магдалины, целующей ноги Христа, мы видим там двух стариков, изображающих Иосифа Аримафейского и Никодима, которые, хотя и написаны в немецкой манере, являют собою прекрасные, какие можно только видеть, образцы старческого выражения лица, и их головы с пушистой бородой написаны в удивительно нежном колорите.
А так как, не говоря о свойственной ему медлительности в работе, Якопо очень нравилось одиночество в Чертозе, он на эти росписи потратил несколько лет. Даже когда кончилась чума и когда он переехал во Флоренцию, он тем не менее не переставал часто бывать в тех местах и постоянно разъезжал туда и обратно между Чертозой и городом и продолжал в том же духе, всячески ублажая тамошнюю братию. Так, в их церкви, над одной из дверей, ведущих в капеллы, он написал великолепный портрет одного из послушников этого монастыря, который в то время был еще в живых, хотя ему было сто двадцать лет, и написал его так хорошо, так тщательно, так живо и с такой непосредственностью, что Понтормо за одну эту вещь заслуживает того, чтобы ему были прощены и все его странности, и его новая надуманная манера, навязанные ему одиночеством вдали от общества людей. Кроме того, для кельи настоятеля он написал на холсте картину Рождества Христова, изобразив на ней, как Иосиф во мраке этой ночи освещает младенца Христа фонарем, а изобразил он это так потому, что он все еще оставался в плену тех выдумок и фантазий, которые ему внушали немецкие эстампы. Однако не следует думать, что Якопо заслуживает порицания за то, что он подражал выдумке Дюрера, ибо это вовсе не ошибка, и многие постоянно это делали и продолжают это делать; порицания же он заслуживает за то, что он перенял простоватую манеру во всем: в одеждах, в выражении лиц и в позах; но этого-то он и должен был избегать и использовать только его выдумку, поскольку сам он в совершенстве владел изяществом и красотой современной манеры. Для монастырской же гостиницы он, нисколько не напрягая и не насилуя своей натуры, написал маслом на большом холсте и в натуральную величину Христа, сидящего за столом вместе с Клеопой и Лукой, а так как он в этой вещи следовал исключительно своему гению, она и получилась у него поистине чудесной, в особенности же потому, что среди прислужников при этой трапезе он написал портреты некоторых послушников, которых знавал и я, из числа тамошних монахов, и портреты эти таковы, что по своей непосредственности более живых и быть не может.
Между тем, а именно в то самое время, когда учитель его писал в Чертозе вышеназванные вещи, Бронзино, который с жаром предавался изучению живописи и которого Понтормо, любовно руководивший своими учениками, нет-нет да и подбадривал, написал, никогда не видав, как пишут маслом, в арке на стене над дверью монастырского двора, ведущей в церковь, обнаженного св. Лаврентия на жаровне, настолько прекрасного, что в нем уже проглядывали кое-какие признаки того превосходства, которого он со временем достиг, как о том будет сказано в своем месте. И это бесконечно понравилось Понтормо, который уже тогда видел, куда этому таланту суждено пробиться.
Вскоре после этого, когда из Рима вернулся Лодовико да Джино Каппони, который, купив в церкви Санта Феличита капеллу, некогда сооруженную для семейства Барбадори сером Брунеллеско по правую руку от входа в церковь, решил заказать роспись всего ее свода, а также поставить в ней алтарный образ в богатом обрамлении. И вот, после того как он обсудил это дело с мессером Никколо Веспуччи, рыцарем родосского ордена, своим ближайшим другом, рыцарь, который, со своей стороны, был другом Якопо и которому были хорошо известны способности и мастерство этого талантливого человека, добился того, что Лодовико поручил эту работу Понтормо. И тогда, построив перегородку, замкнувшую эту капеллу на целых три года, Якопо приступил к работе. В самой шелыге свода он изобразил Бога Отца в окружении великолепных четырех патриархов, а в четырех тондо по углам – евангелистов, вернее, трех из них он написал собственной рукой, четвертого же совершенно самостоятельно написал Бронзино. По этому случаю я не умолчу о том, что Понтормо почти что никогда не прибегал к помощи своих учеников и никогда не позволял им дотронуться до того, что он сам собственноручно намеревался написать, а если он тем не менее хотел воспользоваться услугами кого-либо из них, в особенности ради их учебы, он давал им написать что-нибудь целиком и самостоятельно, как он в данном случае поступил и с Бронзино. Казалось, что в тех росписях, которые он пока что выполнил в этой капелле, Якопо как будто вернулся к своей первой манере, однако в написании образа он ее уже не придерживался. В самом деле, измышляя все новое и новое, он написал этот образ без теней и в очень светлом и ровном колорите так, что свет едва отличается от полусвета, а полусвет от теней. На этом образе изображен Христос, усопший и снятый со креста, которого опускают во гроб. Там и Богоматерь, лишившаяся чувств, и другие Марии, написанные настолько иначе, чем раньше, что ясно видно, как этот ум непрерывно был занят поисками новых решений и невиданных приемов письма, ни одним из них не удовлетворяясь и ни на одном из них не останавливаясь. Вообще композиция этого образа совершенно не похожа на фигуры свода, и таков же ее колорит, зато четыре евангелиста в тондо парусов свода гораздо лучше и написаны в другой манере. На той стене капеллы, где окно, написаны им фреской две фигуры, а именно с одной стороны от окна – Богородица, с другой – Ангел Благовещения, но обе они настолько вывороченные, что становится понятным, что странная исступленность этих мозгов никогда и ни в чем, как я уже говорил, не находила себе удовлетворения. А для того чтобы иметь возможность, оставаясь в этом состоянии, делать все по-своему и чтобы его никто не сбивал с толку, он во время работы никому, даже заказчику, никогда не разрешал на нее взглянуть. И вот, после того как он ее по-своему дописал, так что никто из друзей ни в чем не смог ему посоветовать, роспись эта была наконец раскрыта и показана, повергнув в изумление всю Флоренцию.
Для кабинета того же Лодовико он написал на холсте Мадонну в той же манере и изобразил там же в обличье Магдалины одну из дочерей Лодовико, которая была очень красивой девушкой.
Неподалеку от монастыря Больдроне, на той улице, что оттуда ведет в Кастелло, и на углу другой, поднимающейся в гору по направлению к Черчине, иными словами, в двух милях от Флоренции, он написал фреской в одном табернакле Распятие, Плачущую Богоматерь, св. Иоанна Евангелиста, св. Августина и св. Юлиана, и все эти фигуры, поскольку увлечение в нем еще не заглохло и ему все еще нравилась немецкая манера, немногим чем отличаются от тех, что были им сделаны в Чертозе. То же самое мы видим в образе, написанном им на дереве для монахинь св. Анны у ворот Сан Фриано и изображающем Богородицу с младенцем на руках, а за ней св. Анну, св. Петра, св. Бенедикта и других святых, а на пределле написана им мелкофигурная история, на которой представлено шествие флорентийской Синьории в сопровождении трубачей, флейтистов, жезлоносцев, комедиантов, приставов и остальных служителей; а изобразил он это потому, что образ был ему заказан капитаном и служащими Синьории.
